1917 год, место – г.Ростов-на-Дону.

«Ростов-на-Дону нельзя назвать типичным русским городом. Оный, скорее, представляет собой добротный пример южно-российского торгового центра. Пробыв в нём несколько недель, я пришла к выводу, что здесь больше греков, армян и южных евреев, чем русских и казаков, и что общество здесь разделено на множество кланов.

Евреи, многие из которых разбогатели в ходе нескончаемой европейской войны, хотя и признаваемы обществом и обременены общественными обязательствами, тем не менее, числятся за чужаков, что не мешает им жить своим мирком.

Для меня, англичанки, привыкшей свободно выражать свое мнение и терпимо относиться к религиозным убеждениям, отношение русской буржуазии и крестьянства к евреям выглядит удивительным.

Крестьяне их откровенно ненавидят и не сдерживают проявления этой своей ненависти. Если, вдруг, им приходится помянуть имя еврея, они непременно сплюнут на землю. Столь же презрительно к евреям относятся и более образованные сословия. Случись им пригласить добропорядочную еврейскую семью на ужин, они вряд ли разошлют одновременно ещё и приглашения другим своим друзьям. «Кто это играл с тобой сегодня в теннис?», - спросила я как-то своего ученика. «О, это были Петр Петрович, Мария Васильевна и один еврей», - прозвучало в ответ, без упоминания последнего по имени.

Греки, по большей части живущие в городе, за долгие годы почти полностью обрусели. Некоторые из них не говорят на своем родном языке. Хотя, другие все еще блюдут греческие обычаи, держат прислугу из соплеменников и готовят традиционные греческие блюда, когда удается купить надлежащие продукты. /.../

В первые месяцы моего прибытия мы с моей ученицей вели праздный и роскошный образ жизни: разъезжали на санях и машине, ходили по вечерам в театры и кино, ели изысканные блюда. В нашем доме всегда был в изобилии белый хлеб, молоко, сахар и пирожные. Каким образом это достигалось я не знаю, но мы не испытывали нехватки продуктовых карточек, дающих право на получение сахара и муки, а в каждом свободном помещении дома хранились мешки с продуктами. Повару ежедневно выдавалась определенная сумма денег, посему мешки эти никогда не пустовали.

И пока мы ели пирожные и шоколад по двадцать рублей за фунт [453 гр.], икру и парное мясо, крестьяне, в ожидании булки хлеба, часами мёрзли под дверью булочной с зажатыми в посиневших пальцах продуктовыми талонами, иногда уходя с пустыми руками. Некоторые из них занимали очередь за полночь, хотя магазин открывался утром. Ведь им нужно кормить свои семьи.

Видя их смиренные, усталые лица, их бледных детей, сидящих на перевернутых корзинках в снегу, я частенько задумывалась: как долго это будет продолжаться, пока не случится бунт. /.../

Такова была цена идущей войны, чьи последствия были воочию видны на улицах и в переулках, но определенно не в нашем доме. Мы жили на тучной земле. Война нас почти совсем не затронула. Жизнь состояла из поисков развлечений, только развлечений, с целью убить время. /.../

А потом случилась революция.

Мы на юге не особо поняли, что произошло. Мы, конечно, ощущали наступление каких-то перемен, что прежняя жизнь заканчивается, и что где-то идет борьба. Вдруг перестали приходить газеты из Петербурга, а на станцию прибывали лишь местные поезда. На перекрестках стали собираться шепчущиеся кучки людей, привлекая идущих мимо пешеходов.

«Есть какие-либо новости? – Нет, а у вас? – Что-то витает в воздухе...». Дичайшие сплетни помноженные на продовольственные затруднения грозили беспорядками. Улицы заполнялись народом и никто, казалось, не собирался ложиться спать.

Прошло три дня. Напряжение росло. И когда достигло своего пика, на станцию прибыл вестник. Уже через полчаса весь город знал, что царь отрёкся, студенты и рабочие сражаются с полицией на улицах Петрограда.

Пришел страх беспорядков. Многие богатые люди ожидали погромов. Но в городе царил безмятежный порядок, несмотря на уличные митинги, шествия, развевающиеся повсюду красные флаги свободы – всё это выглядело будто обычный праздник. В течении нескольких дней из Петрограда не было слышно ничего определенного. В результате поползли слухи. Говорили, что царица убита и все царские дворцы сожжены. Затем это стали опровергать.

Когда же пришли новости о действительных событиях, всеобщее ликование было столь велико, что многие торговцы, охваченные паникой, удвоили охрану своих домов и позакрывали магазины. Но, в отличие от ситуации в Петрограде, в Ростове происшествий не случилось. /.../

После нескольких волнительных дней город вымер к возмущению газетчиков, пытающихся поднять тиражи криками о самоубийстве кайзера и повесившемся наследном князе. Начались встречи, на которых люди пытались определиться в отношении нового режима. Полиция, обезаруженная и бессильная, подобно кэрролловскому Снарку, «испарилась бесшумно и незаметно». С ней всё равно никто не считался.

На улицах, в городских парках, практически, везде проходили митинги, формально остающиеся под запретом. Из уст, в основном, никудышных ораторов звучали зажигательные речи. Студенты тратили свое время на объяснение горожанам того, как демократия изменит жизнь русского народа. Это было занятное зрелище. Взобравшись на забор или груду поломанных стульев, они, с горящими энтузиазмом глазами, перечисляли одно за другим преимущества нового режима, пытаясь доходчиво, будто малым детям, втолковать крестьянам грядущие блага.

Часть молодых рабочих слушала их с упёртым и недоверчивым молчанием, другие - с диким воодушевлением. Девчата в цветастых платках стояли открыв рот, впитывая каждое слово. Пожилые бородатые мужики [moujiks] толкали друг друга в бока, дескать, кто-нибудь понимает? «Се добро», - говорил один: «Пацаны правы, знать учёны». Другой возражал: «Но, ежели теперича республика, кто ж царём будет?. Третий спрашивал: «Это шо же такое есть республика?». Кто-то осмелился предположить: «Могёт, это баба». – «Ну тады, может, она и хороша. Ура, товарищи! Ура республике!», - и они двинули прочь, совершенно довольные, в то время, как оратор, всё еще стоящий на стуле, растеряно пялился на их удаляющиеся спины. Не уверена, что он сам вполне осозновал смысл демократии?

В массе своей, крестьянин слабо понимает термины «республика» и «демократия», да и, по правде сказать, значение слова «свобода» для него тоже до конца не ясно. Он напоминает ребенка, чья няня уехала на выходные: чувствует себя не у дел, но доволен тем, что может заняться чем хочет.

Собравшиеся на митинг мужчины и женщины, работающие домашней прислугой, приняли резолюцию о том, что хозяевам теперь непозволительно обращаться к ним на «ты», и что они не должны работать больше восьми часов в день. Так что нынче, те из прислуги, кто вставал в семь утра, отказывались делать любую работу после трёх по полудни, даже, если они, бывало, в течении дня часами били баклуши, сидя на кухне. На любое замечание следовал один и тот же ответ: «Нонче свобода». Наше хозяйство пришло в дикий беспорядок. Служанки отметили происходящее вечеринкой. Только старая няня ударилась в безудержный плач, глядючи на портрет царя, висевший у неё в углу: «Ой-ой! Отец наш ушёл. Что станет, теперь, с нами?».

Незадействованным в течении дня кучеру и шофёру было велено быть готовыми к 7.30 вечера, чтобы отвезти всю семью в театр. В назначеное время никто не прибыл. В восемь часов озадаченный и рассерженный хозяин дома послал горничную узнать: что случилось и в чём причина задержки? Выяснилось - «svoboda».

Тогда приказали дворнику запрягать лошадей и везти барина в театр. Но машина, карета, не говоря уже о лошадях, пропали без вести. «Свобода», - бесстрастно повторила горничная. И в самом деле, как выяснилось после трёх, машина и экипаж помогали народу праздновать свободу. Их взяли друзья шофёра для увесилительной поездки по городу. Барышня расплакалась и хотела вызвать казаков, чтобы заставить «простой народ» работать, но казаки тоже уважали свободу и потому ничего не могли сделать.

Конечно, шофёр был уволен. На что он лишь ухмыльнулся и намекнул, что очень скоро буржуям [bourgzhui] не понадобятся шофера, так как у них не будет машин. И, действительно, вскоре все автомобили были реквизированы Советом солдат и рабочих. Нашу, правда, не тронули по причине её маломощности.

С наймом нового шофёра, вместо уволенного, возникли проблемы. Каждый, кому предлагалась эта должность, требовал настолько большую зарплату и столь вольный график работы, что содержание машины лишалось всякого смысла.

Насколько поменялось отношение к интеллигенции [“intelligentsia”] можно судить по одному телефонному разговору, позже мне пересказанному:

- (невоспитанный голос) Сабаров [Sabaroff]?

- Господина Сабарова нет дома (сухо, г-жа Сабарова)

- (надменно) Ох, ну, когда Сабаров вернётся, скажи ему пусть позвонит господину шофёру».

В вопросах труда домашняя жизнь оказалась в полном беспорядке. В речи домашних появилась насмешливая фраза: «Нонче свобода», после которой они просто пожимали плечами и сами делали домашнюю работу. Те из прислуги, кому вздумывалось сходить в кино, уходили из дома тогда, когда им это было удобно.

Рабочие, которым надоедала работа, объявляли перекур и отправлялись к друзьям на встречу или организовывали митинг посреди рабочего дня, где обсуждали всякие многочисленные жалобы. На улицах царил бардак. Кровь не проливали, но митинги устраивали повсюду, так, что невозможно было пройти, ибо сталкивали с тротуара те, кто спешил присоединиться к толпе и послушать любимого оратора.

Более приметно стали вести себя евреи, что не встретило особого сопротивления со стороны общества. Хотя, когда новое правительство предоставило евреям гражданские права, это вызвало критику, в основном, среди малообразованных горожан. Примечательная история произошла во время одного из крестьянских митингов. Вставшую было выступить старую еврейку присутствующие освистали. «Но мы же теперь ваши сёстры», - взмолилась она. «Каким образом?, - прозвучал из толпы голос, - «Когда вы некрещённые?». Собрание, смутившись, разошлось.

Заметно упала дисциплина среди солдат. С наступлением весны, те из них, кому не удалось обменять свои овчинные полушубки на сезонную форму одежды страшно страдали. Выздоровевшие и выписанные из госпиталей солдаты, бродили по улицам босыми и облаченными во что-то наподобие белых пижам. Они сидели вдоль тротуаров и на ступеньках магазинов, шокируя публику. Честь офицерам не отдавалась. Над ними открыто издевались. Я сама видела группу солдат, согнавших двух капитанов из-за стола в ресторане, намеренно выдыхая им прямо в лица табачный дым. /.../

Первомайское шествие, живописно и прекрасно организованная, ярче всего показало настроение людей в тот момент.

Стояла отличная погода: на небе ни облачка, небо ярчайшего лазуревого цвета, сверкающее солнце. Снег давно растаял, почки на деревьях набухли, воздух был полон обещаний. Трудно было выбрать другой день, для празднования торжества свободы.

Узнаваемая мелодия «Марсельезы» и топот множества ног возвестили о начале шествия. В восемь утра мы, стоя у окон, глазели на шагающих мимо нас сотни мужчин, женщин и детей, наряженных в алые головные уборы, поверх которых взвивались лозунги: «Слава Демократии!», «Да здравствует Российская республика!», «Мы завоевали Свободу, теперь нам нужен Мир», «Землю народу!» и пр. Проходя мимо нашего дома они, запрокинув головы, торжествующе запели, одни со слезами на глазах, другие с улыбкой на устах. Чем дальше тянулось шествие, тем полнозвучнее звучали голоса шествующих. Это было запоминающееся зрелище.

«Господи!», - прошептал молоденький офицер в штатском, стоящий за мной, - «Что будет с нами дальше?». /.../

Первыми прошли колонны, одетых в красное, женщин, идущих под арками лозунгов, славящих демократию, которая признала их гражданские права. Затем миновала длинная вереница крестьян и рабочих, требующих восьмичасовой рабочий день. Потом, всяко разные, студенты: будущие доктора, юристы, учителя. /.../

После студентов шагали школьницы в коричневых платьях и аккуратных черных фартучках, поющие нежными, чистыми голосами. /.../ В промежутках маршировали солдаты под знамёнами, на которых было написано одно слово: «Земли!». Они кричали во всю глотку: «Мир без аннексий и контрибуций». «Да! Да!», - забормотал мужик, похлопывая соседа по плечу, - «То, что нам надо: мир без аннексий и контрибуций». Но его друг не был так уверен. Он почесал затылок в недоумении: «Я не знаю, товарищ. Я думаю нам лучше присмотреться к паре местечек на карте, которые были бы полезны России». Бедные, такие серьёзные крестьяне, как мало они понимали в происходящем.

После солдат шли многочисленные евреи: старые бородатые мужчины, молодые страстные юноши с тёмными глазами и пресловутыми носами, полные и пышногрудые женщины, чернобровые и остролицые дети, поющие в унисон и несущие флаги с надписями на иврите. /.../

Шли медсёстры, толкая перед собой инвалидные коляски с калечными солдатами. Проехали верхом казаки и одна повозка полная детьми в маскарадных костюмах и плакатами, изображающих освобождение России от ярма угнетения. Всё это выглядело необычно и трогательно. Возможно, половина из них не понимало смысла слова «свобода», но, позвольте, а кто его понимает? Одно было очевидно: эти люди, так долго находившиеся под гнётом самодержавия, доверяли друг другу и прощали своих врагов, ибо вместе с ними маршировали и радовались празднику большое количество австрийских социалистов, недавних заключенных.

За ними, чуть приотстав, следовали преимущественно старики и дети в красных балахонах, по всей видимости с самого дна общества. И, затем, шагали, так будто им принадлежит весь мир, около тридцати или сорока небритых шельмецов в развевающихся на ветру лохмотьях и сдвинутых на макушку овчинных треухах, держащих в руках кумачовый лозунг: «Комитет ВОРОВ приветствует Российскую Республику!»