Горят ли рукописи великих?..

С разрешения автора мы публикуем отрывок из книги. Речь в нём — о Марии Петровне и разговор — с ней, но всё в нём и начинается, и заканчивается самим Шолоховым.

...Мать обладала типичной «женской» памятью. Как и пресловутая «женская логика», способная уводить далеко в сторону от истины, эта память могла очень долго вести её одной ей ведомыми, путаными тропками ассоциативных связей, и если при этом не возникало внешних помех, она останавливалась, лишь когда эти связи, перепутавшись, рвались сами собой. Тогда она, как бы очнувшись, обводя слушателей немного растерянным и извиняющимся взглядом, спрашивала:

—  О чём это я? Чего я рассказать-то хотела?

Так было и в этот раз.

— А о чём ты меня спрашивал-то? Чего я тебе начала рассказывать? Ах, да, вспомнила — о письмах... Вот видишь, потому их и мало, что отлично понимал он — будут их читать. Меньше писал. Телеграмму даст, бывало, — «жив-здоров, буду дома тогда-то» — вот и всё. Потом ещё и обыска боялся, велел сжигать. Хотя там и крамольного сроду никогда ничего не было. Просто он и думать не хотел, чтобы их кто-нибудь, кроме меня, читал.

С той поры он и все-то бумаги свои — чего ж ты, не знаешь, что ли? — как чуть, так в печь. Или, как в этот дом перешли, — в камин, в камин. В крематорий, как он говорил. Скажешь бывало: «Ну зачем ты жжёшь? Может, понадобится ещё». Махнёт рукой: «А! Не нужно это никому». И всё тут. Последние годы, когда без чьей-то помощи и передвигаться-то еле мог, и то зайдёшь в кабинет — дымом пахнет. Чего-то уже жёг. Рукописи, какие ещё оставались, и те пожёг.

Помню, как-то Кирилл Потапов приехал. Сидим вот так вот в кабинете, разговариваем.

Мать снова поддалась «прельщеньям памяти», и, поскольку случалось это не так уж часто, я молча слушал, не перебивая.

— Кирилл что-то рассказывает, а отец слушает и в бумагах своих ковыряется. Потом взял стопку — вот такую! — рукописей, то ли второй книжки «Поднятой целины», то ли «Судьбы человека», а может, статьи какой, не знаю, и бац! — в камин. Кирилл чуть в огонь за ними не полез: «Михаил Александрович, ну зачем же ты это делаешь?» А потом вроде бы в шутку — знал, что всерьёз отец таких разговоров не любил: «По этим рукописям ведь когда-нибудь молодые писать учились бы». И что, думаешь, он ему ответил? «Тогда давай, — говорит, — я тебе их отдам. А то что же это получается? Всяк у меня научится, а друг дураком помрёт». Ну, Кирилл — ты же помнишь, как он смеялся? — замахал своей папиросой, пепел сыплет и смеётся, и кашляет, и говорит — всё сразу: «Давай, — говорит, — с удовольствием заберу. Только меня теперь даже ты уже ничему не научишь». А отец ему: «Да тебя и учить не надо, ты только прикидываешься дурачком. А на самом-то деле умный. И отлично понимаешь, что по рукописям ничему даже такому умному, как ты, научиться нельзя, а уж про дураков и говорить нечего». Взял со стола листок, а он ну до того же вдоль и поперёк весь исчёрканный, что и бумаги чистой не видно, подаёт Кириллу и спрашивает: «Ну, и кто тут чему сможет научиться?» Я, конечно, не могу так, как он, сказать, уж очень здорово у него тогда получилось, да ещё смешно так, как он это умел. Помню, мы с Кириллом буквально до слёз хохотали. «Я тут, — говорит, — блукал, блукал в словесах, а ты теперь хочешь, чтобы кто-то молодой блукал в моих блуканиях, да при этом ещё чему-то и учился. Это ты, — говорит, — старый архангельский пенёк, от зависти к молодым хотел бы их заставить такими глупостями заниматься. Чтобы с пути истинного их сбить, учёных дураков из них понаделать, а тогда уж вам, редакторам да критикам, не жизнь, а малина. Я, — говорит, — вашего брата насквозь вижу и молодым специально напишу, чтобы они на вашу удочку не попадались. Вам, — говорит, — лишь бы спорить, а не хотел ли писатель сказать «бэ», где он говорит «а»? А не имел ли он в виду киевского дядьку, когда говорит, по видимости, вроде бы об огородной бузине? Вот только вам рукописи и нужны, чтобы на них свои вымыслы и домыслы строить. Ну, может быть, — добавил, — ещё и писателям некоторым, каким нравится, чтобы за них домысливали и их объясняли. А мне это никогда не нравилось, а уж на старости лет и подавно.

Оно и правда, никогда он рукописями не дорожил. Когда-то я начала было рассказы собирать. Перепишу ему набело, а черновик приберу. Так он и мне не дал. Брось, — говорит, — на черта они нужны. Ребята узнают, смеяться будут: сам себя в великие готовлю. Вот и возьми его за рупь двадцать. Хотя, помню, я много собрала. И «Тихий Дон» почти весь собрала. Правда, после того как пошла брехня о плагиате, он и сам старательно так стал всё собирать. Страничка к страничке. Я ещё, помню, подковыривала его: «Ага! Научила нужда кашу с маслом есть». Только, как в войну всё это пропало, так он и опять...

Короче, не любил он и не хотел, чтобы в бумагах его копались. Это не при тебе было, когда он от Гуры книжку его получил, «Как создавался «Тихий Дон»? Был ты в то время? А я, видишь, забыла уже. Помнишь, как он тогда? Только на название посмотрел и спрашивает меня: «Манечка, Манечка! А ты знаешь, как создавался «Тихий Дон»?» А я же не видела ещё книги. «Ты что это, — говорю, — серьёзно, что ли?» «Ещё как серьёзно», — отвечает. «Конечно, не знаю», — говорю. Посмотрел на меня, улыбнулся: «Да признаться, на такой вопрос я и сам-то толком не отвечу. Но, слава Богу, хоть Витя Гура знает. Теперь и мы, два дурака, знать будем». Потом полистал, кое-где по нескольку минут задержался: «И это при живом, — говорит. — А что после смерти будет?» А потом опять улыбается: «Манечка, Манечка, ты довольна, что один твой дурак книгу написал, а косой десяток умных на ней докторами да кандидатами наук сделались?»

Поскольку приведённые мной высказывания отца в адрес критиков могут породить неверные представления об отношении его к критике, в качестве небольшого отступления должен сказать, что к литературоведческим исследованиям и критике отец относился более чем серьёзно. Читателю, знакомому с его выступлениями по этому поводу, известно, что единственной виновницей того половодья серенькой, посредственной литературы, которое захлестнуло в то время прилавки книжных магазинов, отец справедливо считал литературную критику. И именно поэтому он с нескрываемой неприязнью относился к тем окололитературным дельцам, которые избрали её всего лишь в качестве ристалища, где они, скрещивая свои критические перья, решали проблемы собственного жизнеустройства, собственной карьеры, короче — лишь задачи удовлетворения личных или групповых амбиций и интересов, как правило, весьма далёких от интересов литературы и широкого читателя.