«Пластилиновый кот»

Мы сидим в кафе и он, жестикулируя, рассказывает о музыке и танце. Со стороны может показаться, что он сейчас сметёт пивные бокалы со стола. Но этого не произойдёт, я-то знаю, что движения его рук доведены до совершенства. Передо мной сидит один из выдающихся мимов планеты Геннадий Викторович Рыгалов. Это о нём ходили слухи типа: «Глухонемой футболист не попал в сборную России, от злости научился слышать и разговаривать и стал мимом. Бабушка учила его говорить по губам, показывая ему по телевизору Ираклия Андроникова».

— А ещё писали: «Глухой мим пытается играть Гамлета», — говорит Гена. — Не надо играть на инвалидности. Я сделал инвалидное удостоверение совсем недавно, в дефолт, когда ушёл из театра. До этого всю жизнь у меня его никто не спрашивал. Это удостоверение — единственное напоминание о том, что я плохо слышу. Я работаю с нормальными ребятами, а не с глухими.

— Ты профессиональный режиссёр?

— Нет, я инженер-технолог. Работал в проектном институте, произошёл полный сплин. В 1975 году в ДК «Энергетик» набирали ребят для спектакля «Ромео и Джульетта». Я робко туда пошёл и сразу сыграл главную роль. А поставил тот спектакль Юра Попов, мой пожизненный учитель.

Справка: Юрий Попов ныне живёт в Вильнюсе. Руководит театром русской драмы. Входит в десятку лучших театральных режиссёров мира.

— Я играл у Юры в Вильнюсе, в литовском театре, до развала Союза. Год жил там, потом уехал в Италию. Поработал там в шоу-балете. Вернулся и опять открыл студию «Пластилиновый кот», которой руковожу с 1983 года. Приютил меня «Имидж». Там я набрал девчонок. Теперь преподаю и ставлю новые спектакли. Год назад перестал танцевать. Надоели мне эти русские кабаки. Не устраивает меня эта публика. Я привык работать на сцене. Там есть дистанция между артистом и публикой. Тебя не хватают за ноги, есть граница. А в клубах её нет. Ты можешь работать лёжа на полу, а кто-то переступит через тебя и пойдёт к стойке бара. Или сидят люди спиной к тебе и просто жрут. Другое дело в Италии. Там уважают артистов даже в кабаках. В Италии мы работали два года. Потом девчонки повыскакивали замуж, и группа распалась. Я без них — ноль. Там мужчины не работают в клубах. Мы проехали всю страну, от Милана до Перуджи. Я работал два месяца в маленьком городке Чико де Кастело. Его можно обойти за 15 минут. У меня закончилась рабочая виза. Вернулся в Ростов, и прямо в аэропорту меня обокрали. На Западе сумки кладут в специальный контейнер и опечатывают, а тут её грузчики «почистили». Украли видеокамеру, деньги. Хорошо, что немного в кармане осталось.

— Когда-то ты играл в театре им. Горького. Это были роли типа «кушать подано». Играл хирурга, пианиста в бане. В «Змеелове» исполнил роль убийцы, ходил тенью за главным героем. Теперь ты ставишь спектакль «Химеры» — это ремейк всех твоих миниатюр и спектаклей?

— Я пытаюсь объединить все нереализованные моменты в прошлом. В моей труппе 14 человек. Ребята от 12 до 24 лет. Разные люди: школьницы, сторож, плотник, компьютерщица.

— «Пластилиновый кот» имеет коммерческий успех?

— Такую большую труппу на гастроли не повезёшь. Мне говорили: сократи до четырёх, и будут поездки. Но я принципиально этого не делаю.

— На что же жить?

— Я получаю пенсию по инвалидности, работаю как педагог. Готовлю девочек к конкурсам красоты. В нашем обществе ни один подобный театр сегодня не выживет, хотя по уровню мы можем соперничать с мировыми труппами. Государству мы не нужны. В Ростове единственный, кто предложил мне сотрудничать, это Володя Чигишев. Я помогал ставить для ТЮЗа «Свадьбу Кречинского».

— Из чего рождаются твои спектакли?

— Я всегда вдохновлялся картинами Босха. Его картины о трагедии маленького человека. Единственный мой спектакль по чужому литературному материалу — «Эскориал». Это пьеса Мишеля де Гильдерота, но я сделал из неё пантомиму. Я ушёл от текста и в спектакле на библейские темы «Хомо Сити». Музыка порождает движение или наоборот. Я использую музыку от Стравинского, Прокофьева до «Биттлз», «Махавишны», «Пинк Флойд» и даже нашей группы «Пекин Роу Роу». В конце спектакля «Босх» звучит песня Тимофеева «По улице садовой шёл парень бестолковый». Я представил, как этот парень ведёт за собой толпу, которая вокруг себя ничего не видит, кроме лозунгов и рекламы. А этот поводырь ведёт их в тупик. У меня есть спектакль, сделанный под шумы. Когда-то звукорежиссёр Серёжа Афанасьев сделал мне фонограмму. Он сам записывал мне бормотание, цокот копыт, шум дождя.

Меня почему-то часто спрашивали, у какого американского хореографа я учился? Я учился у русского Юры Попова. Потом меня пригласили в польский театр. Но у них тогда случилась революция и всё обломалось. В Италии ко мне подходили молодые актёры всё с тем же «американским вопросом», просились в ученики. Я преподавал им пластику, помогал ставить гоголевский «Нос». Все почему-то думают, что лучшие мастера пластики в Голливуде. Между тем пантомима началась с Польши. Попов стал заниматься этим искусством после турпоездки в Польшу. Он увидел Глушака, Томашевского. В этом поляки ушли далеко. Остальная Европа зациклилась на уровне Марселя Марсо: белый грим, клоунада. У нас потом появился Полунин. Но Попов первый, кто стал делать спектакли, а не миниатюры. Я хорошо знаю Славу и очень его уважаю. Он предлагал мне работать вместе ещё в Ленинграде, но я отказался. Для него смешить — это работа, а для меня это было увлечение. Серьёзно я относился лишь к трагифарсу. Для Полунина сейчас целый цех в Голливуде шьёт костюмы, делает хлопья снега и прочее. Он как поставил в 1975 году своих «Чудраков», так и продолжает развивать эту линию. А для меня не важны костюм и декорация. Главное — музыка и хороший свет на сцене. Мне в ТЮЗе для «Босха» свет ставила Дазидова. Она гений. Я Попову показал плёнку, он обалдел.

Ко мне часто просятся полненькие мальчики, которые в состоянии платить немалые деньги. Но пантомима — это не средство для похудения. Здесь очень важна форма. Пластика, акробатика — это подчас изнурительные разминки. Ко мне приходят девочки и комплексуют по поводу того, как они потом будут выглядеть. А я им всегда предлагаю оригинальные идеи. Мы сделали рыбачку Соню по песне Утёсова. Она вышла на сцену в бигуди, рваной тельняшке, мужских сатиновых трусах, кирзовых сапогах и обвешанная рыбой. При этом папироска во рту. Публика в шоке, ведь всё это на конкурсе красоты. Потом появился Костя-морячок, принёс золотые туфли и дорогие шмотки. Произошла трансформация. Девочка заняла первое место, а позже стала «Мисс года» в Москве. Недавно я повторил этот этюд на «Мисс почта». Девочка была полноватая, но всё тот же успех. Оригинальность — это самое главное в искусстве и красоте. А когда нет свежей мысли, получаются «Маски шоу». Недавно смотрел их «Ромео и Джульетту» — пошлятина. Это же просто выбивание денег из зрителей, как моли из шубы.

Сегодня в мире в области пантомимы ничего нового не происходит. Нет фестивалей. На Западе мимы работают солнечными клоунами и зазывалами у магазинов.

— Но ведь они очень здорово это делают. Я помню, как мы с Кириллом Серебренниковым в Лондоне стали снимать камерой мима, который катался на одноколёсном велосипеде возле музея мадам Тюссо. Он тут же соскочил с велика, взял его в руки, изображая кинокамеру, стал пародировать нас, крутя педали, будто снимает древней камерой. Было очень забавно.

— Я пытался нечто подобное делать в Италии. Там по субботам и воскресеньям проходят ярмарки. Мне как-то итальянские актёры предложили в день святого Януария переодеться в нищего и просить милостыню на паперти. Сделали мне специальную культю вместо руки, грим наложили. Мы столько денег собрали! Там же нет нищих, это экзотика. Это у нас сразу же в аэропорту ты натыкаешься на цыган, беженцев и бомжей. Там же безработный получает приличное пособие, позволяющее не потерять человеческое достоинство. Там актёры почти все безработные, ведь у них нет государственных театров. Труппы собирают от случая к случаю. Ты можешь прийти в ратушу и попросить место для репетиций. И тебе дадут его бесплатно. Могут выделить деньги из городского фонда на постановку спектакля. А потом спектакль станет непопулярным, и труппа разбежится. Это же капитализм, но качественный. Он смахивает на коммунизм.

— Ну ничего, не пройдёт и сотни лет, как у нас тоже будет МЖК «Коммунизм».

— Мои ребята тоже иногда работают на улице. Во время Олимпиады они возле магазина сотовых телефонов изображали древних олимпийцев. Собралась толпа. Но работать в наших ресторанах — это мучение. В Италии все ночные клубы сделаны по типу кабаре. Сцена, а вокруг столики, но поставлены они так, что спиной не сядешь. Когда начинается номер, все смолкают. Официанты не шастают. Я проработал в маленьком городке полтора месяца. Одни и те же люди ходили каждый день и смотрели на моё искусство. А как-то шёл по улице, был карнавал. Кто-то тронул меня за плечо. Оказалось, Челентано предложил выпить мне бокал вина, просто так. Это другой мир. Другое восприятие жизни и искусства. Я больше не работаю в ростовских клубах, только на побережье. Там понастроили пятизвёздочных отелей, куда приезжают нефтяники Севера. Это богатые инженеры и работяги, но они не урла. Они привыкли уважать чужой труд, будь ты крановщик или мим. А в Ростове могут не заметить или даже плюнуть, нахамить.

У меня был смешной случай. Мой номер. Пошла фонограмма. Я только шаг ступил, а на моём месте уже парочка танцует. Я тогда сел с краю и подождал, когда закончатся их «понты мимо». Вернулся в гримёрку, а там взволнованный импресарио спрашивает: «Ну как, Генка, отработал? Ну, молодец, молодец!»

— Я всю жизнь был уверен в том, что искусство пантомимы придумали японцы. Ты смотрел фильм Такеши Китано «Куклы»? Театр Кабуки — разве это не предтеча пантомимы?

— Да, но элементы театра Кабуки и театра Но уходят корнями в глубокую древность. Они используют одни и те же маски и тексты. У японцев другой эмоциональный ряд. Европейцы это не поймут. Я видел японский театр Но в Чехии. Это красиво, но мне не понятно. Вот писатель Харуки Мураками пишет специально в европейском стиле. В Японии непопулярны ни «Охота на овец», ни «Норвежский лес». Ему нужен европейский рынок, и он его завоевал, будучи талантливым литератором и бизнесменом. А японскую классику мы не догоним в обоих смыслах этого слова. Это тысячелетняя культура. Дальше Акутагавы и Конзобуро Оэ мы не пробьёмся мозгорогом. Это как для меня трудно читать Достоевского.

Польская пантомима понятна всем. Я видел спектакль «Реплика» гениального режиссёра Юзефа Шайны. Там три человека играют на арене цирка без слов. Это постижения своего «я» в трёх ипостасях. «Я» — хочу кушать. «Я» — хочу женщину. «Я» — хочу диктатора. Они играют это по очереди, причём на уровне звериного инстинкта. Мы смотрели это с Поповым в 1970-е годы. В то время в Москве только появились «Юнона и Авось», «Звезда и смерть Хоакина Мурьетты», то есть то, что в совдепе было позволено играть. А мы уже пошли дальше. Когда я выпустил «Эскориал», то худсовет в управкульте сказал: «Это антисоветский спектакль». Но после «апрельских тезисов» Горбачёва началась перестройка и спектакль разрешили. Это спектакль об умирающей власти. Он основан на материале XV века. Эскориал — это гробница испанских королей. Мракобесие и чума. Это моё видение картин Босха. А спектакль «Химеры» — это то, что я вынужден был выбрасывать из своих работ. Тему противостояния личности и толпы. Гоголь, Чехов, Булгаков — все её рассматривали по-своему.

В Голландии я познакомился с двумя женщинами из шоу Дуо. Они показали потрясающий спектакль. Представь, две девушки приходят наниматься в театр. Там сидит невозмутимый режиссёр. Первая перед ним танцует, поёт арии, а вторая, некрасивая мымра в очках, постоянно одёргивает её. Но когда первая уже выдыхается, мымра снимает очки, отталкивает подругу, снимает дурацкое платье, остаётся в ущербном белье а ля СССР. Она делает полный стриптиз. Но не получив никакой оценки тупого режиссёра, они уходят ни с чем. Это гениально. Эти женщины говорят мне: «Хочешь, забирай идею себе, но найдёшь ли ты в России для этого актрис?» А женщинам этим уже далеко за 35. И под мышками они специально не бреют волосы. Всё очень натурально, без лакировки. Стриптиз у них — не просто раздевание, дабы потешить мужиков. Это животное сдирание кожи до обнажения души.

Я знаю Юзефа Шайну, работал с Томашевским, пока меня не попёрли из Польши в революцию. Работал с Полуниным. Я нашёл свой путь. Мне открыл глаза Попов, когда уехал в Москву заканчивать «Щуку». В Ростове образовалась пустота. До этого было 16 студий, проводились фестивали пантомимы. Потом я случайно встретил композитора Левона Рафаэлова, он в то время был директором Лен-дворца, а сейчас, кажется, преподаёт на юрфаке. Он мне предложил открыть студию. Я испугался, я же плохо слышу, но он настоял. Я набрал нормальных ребят — с глухими работать не могу. У глухих другое мировоззрение, они живут кланом, ломать его нельзя. А с нормальными людьми я могу за год изменить мировоззрение. Приходит девочка с желанием красиво двигаться, а через год она у меня играет Бабу Ягу. Но эта Яга в короткой юбке и модных сапогах. Я не оказываюсь от красоты, но хочу показать людям то, что красота — это прежде всего яркая индивидуальность. Подчас не та, привычная, форматная красота манекенщиц с обложек модных журналов. Меня спрашивают, как же вы музыку слушаете? Я её не слышу, я чувствую. Про меня пишут: «Музыка его спектаклей идеально ложится на пантомиму, при этом он глухонемой». Чушь собачья! Даже глухонемой может почувствовать музыку, если колонки положить динамиками на пол. Я музыку слышу, но стараюсь её не слушать, а ощущать, чтобы она в меня проникала и сливалась с моим движением. Музыка материальна. И этому я учу своих ребят. Не слушайте, не вычисляйте её, это не математика.

Недавно был случай — врубили не ту фонограмму, но ребята отработали номер точка в точку. Раньше я брал только взрослых, но теперь пробую детей. Пришла маленькая девочка, я её бросил во взрослый коллектив, и она адаптировалась. Теперь у меня три девочки от 11 до 14 лет. Я их называю три грации. Через пару лет они победят в любом конкурсе красоты. У них уже есть пластика, но они начинают играть как актрисы. Ведь обычно люди танцуют под тупую поп-музыку, и их движения через пять минут становятся бессмысленными. В попсе ведь главное, чтобы припевчик и куплетик повторялись. Чтобы серая масса танцпола вибрировала. В хорошем танце вы иллюстрируете музыку или же показываете своё отношение к ней. Я работаю только с хорошей музыкой, будь то классика или современный рок. Я не иллюстрирую музыку, а подключаю к собственному телу, как электрический ток.

— «Даже мёртвый человек исполняет танец. Каждый день, танцующей походкой, ближе, ближе, ближе к ней», — говорил как-то Дон Хуан Кастанеде.

Движения не могут быть бессмысленными. Мы же не дёргаемся во сне так, как на яву. Ведь во сне другая фонограмма. А при беге мы не бежим на несогнутых конечностях. Жизнь — это осмысленные этюды движения, звуков, реплик. Глупо выглядят танцы дилетантов под пошлую музыку. Искусство танцевать во все времена для человека было куда важнее кино.