ГИБЕЛЬ молодого ху­дожника, им самим словно предугадан­ная, бросает особый отблеск на все его творчество, а тайна холстов, оказавшихся пророчес­кими, на первых порах способна затмить все прочие художествен­ные впечатления.   

  Так произошло со мной, так, верно, происходило со многими, посетившими два года назад первую посмертную (и вообще первую ростовскую - прижизнен­ных не случилось) выставку Пикрии Батиашвили.

 Два холста притягивали тог­да могущественным притяжени­ем потусторонности. На одном - ночная бездна и высвеченное неярким светом серое лицо пла­кальщицы. Эксперт-кримина­лист, посмотрев потом эту рабо­ту Пикрии, скажет, что на ней - лицо умершей от удушения. На другом - горы, ясный день, не­бесная синь и ангел, спустив­шийся, чтобы подхватить душу погубленной девушки.     

    Эти картины Пикрия написала перед поездкой в горы, на бардовский фестиваль, с которо­го не вернулась.Таким же днем - ясным и светлым, как на ее картине, в двух шагах от бардовского лаге­ря, который казался самым безопасным местом на свете, од­ной из немногих уцелевших еще обителей романтики и дружества, она стала жертвой уголов­ника.

     Похоже, она его не опасалась и совсем не предчувствовала в нем своего убийцу: он тоже был у бардовского костра. И значит – свой. Там, в горах под бесконеч­ные звуки гитар и песен, исчезают и недоверие, и осторожность, и подозрительность. Совсем как в храме.

     Пикрию похоронили на клад­бище альпинистов, а в Ростове в память о ней устроили выставку.

   И вот - снова выставка. Как воспримутся ее работы теперь, когда прошел тот ошеломляю­щий трагический эффект?

     Не успела я сделать и не скольких шагов по выставочному залу, как услышала взволно­ванный голос Валерия Рязанова, одного из самых авторитетных искусствоведов Юга России:

     - Пойдем, это - потрясающе, тут - и Малевич, и Кандинский, вся русская духовная и художе­ственная культура XX века и - собственный взгляд.    Мы предстали перед "Анге­лом скорби". Так ангелы глядят на тех кто, презрев все откровения, заветы, тайные и явные зна­ки, оказался у последней черты.

    - Современные иконописцы, размышлял вслух Рязанов, - по­чти все ориентируются на красивые средневековые образцы.Я не видел в их творениях иконы XX века. А это - она. Я много противоречивого слышал о Пикрии: кто говорил, что слухи о ее таланте преувеличены, кто называл гени­альной девоч­кой... Пришел и поразился: нет ни одной, написанной про­сто так, бездуховной вещи! Во всем - ответственное отношение даже не к искусству, к жизни. После "Ангела скорби", сосре­доточенных и строгих Сергия Ра­донежского и Святой Параскевы, Маленького принца, оторвавше­гося от земли в каком-то пре­красном и жертвенном полете, и сама Пикрия представлялась ас­кетичной, строгой и скорбящей. Кто-то предположил, что у нее, должно быть, не было друзей: непросто найти спутника, способного восходить на такие же вершины. Вспомнилась печаль Сент-Экзюпери: "Мне совершен­но не с кем поговорить... Если меня собьют, я ни о чем не буду жалеть...".

     Но другой зал - иные эмоции, иные речи, и вздохи: "Как краси­во!". Там - натюрморты и пейза­жи, там - цветы и горные озера, там - подернутый розово-сире­невой дымкой "Город моей меч­ты", на аллеях которого так лег­ко вообразить и грациозных принцесс, внимающих флейтис­там, и преспокойно гуляющего белоснежного единорога.     Над этим залом витал образ другой Пикрии - нежной и ро­мантичной.

    И еще одна - третья Пикрия - нежными и чистыми красками свидетельствовала, как радост­но и лучезарно "Сказание о Хри­сте".     Она - разная, неожиданная, неуловимая, эта Пикрия Батиашвили.

    Для одних - полумонахиня, суровая труженица на ниве вы­сокого искусства.    Для других – девочка фейерверк, которой было так интерес­но попробовать себя во всем. Даже в лазании по крышам, на что она без особого труда под­бивала и младшую сестру - Аню. В ИХ ДОМЕ, запечат­ленном Пикрией на одном из холстов, ста­ром одноэтажном домике в Нахичевани, не было просто дней рож­дения, просто праздников. Пикрия придумывала спектакли, балеты, мюзиклы по поэмам Маяковского и античным мифам, собственным сочинени­ям, в том числе - детективным.

     Творить, сочинять музыку, картины, истории было для нее так же естественно, как дышать.  - Рядом с Пикрией все бурли­ло и кипело,- говорит Аня, вспо­миная то время, когда Пикрия работала в экспериментальном детском садике. - Садик распо­лагался в центре Ростова, где элитные дома соседствуют с тру­щобами, так что посещали его дети из семей самого разного культурного уровня и материаль­ного достатка.     Пикрия не стала дожидаться, когда все ее воспитанники обза­ведутся необходимыми для заня­тий принадлежностями или ког­да ей выделят на это средства. Мы собрали все ее карандаши, краски, накупили кисточек, и за­нятия начались.Дети ее обожали, а с родите­лями происходило невероятное: вместо того, чтобы в конце дня поскорее, как водится, забрать своих малышей, они усаживались рядом с ними - и рисовали.

     Саму же Пикрию и сестру ее Аню увлекла любовью к искусст­вам мама.

   Нет, она не мечтала, чтобы дочки стали артистками, худож­ницами, но очень хотела видеть их начитанными, широко образо­ванными, не знающими скуки. Они много путешествовали и всюду первым делом посещали музей и храм.   Богато не жили. Но когда ма­мины московские друзья звони­ли и сообщали, что в столицу привозят Малевича или Шагала или намечается иное, не менее значительное событие, все сра­зу решали ехать, чего бы это ни стоило.   Когда Пикрии было 17 лет, мама подарила ей "Новый завет". Библия перевернула ее жизнь. Был даже период, когда Пикрия с пламенной страстью неофитки дни и ночи проводила в молитвах, тревожа близких та­кой чрезмерностью.

    Ее спасли Сергий Радонежс­кий и Серафим Саровский. Она прочла их мысли, поучения, жи­тия и от чувств, граничащих с фанатизмом, пришла к спокой­ной, чуждой внешней эффектно­сти вере.   Однажды, прочитав какую-то религиозную книгу, Пикрия ска­зала маме: "Вот мы и не думали, а у нас - настоящая христианс­кая семья".Мама несколько удивилась этому замечанию, но Пикрия ста­ла ее убеждать: "Ведь в нашей семье есть и любовь, и уважение, а корысти и уныния нет".     Об этом диалоге я узнала от младшей сестры - Ани. Я обра­тила внимание на то, что почти во всех рассказах о семье и ду­ховных исканиях практически от­сутствует папа: вот сестры вме­сте с мамой от избытка чувств поют, гуляя по старым родным улицам Ростова, вот едут в Андронников монастырь, чтобы вдохнуть тот воздух, которым дышал Андрей Рублев, вот на последние деньги покупают пи­рожные - и в гости к бабушке, чтоб не сомневалась, как они веселы и богаты.

      А что же папа?

      - Папа - это солнце в нашем доме, - серьезно ответила Аня.

  У меня молнией пронеслась мысль относительно кавказских мужчин, которые, конечно же, согласны на единственную роль - Солнца, вокруг которого вра­щаются все прочие светила.Я никак не ожидала такого продолжения:     - Папа у нас – необыкновенный, - подхватила Елена Михайловна. – Это он решил назвать первенца Пикрией – в честь героини романа Важи Пшавелы. Пикрия в Грузии очень редкое имя. Три Пикрии живут на свете. Наша дочь, его сестра и племян­ница.Это он научил дочек: маму надо почитать, маму надо жалеть, маме надо помогать. Приду с работы - бросается развязывать мне ботиночки. Девчонки под­росли, - стали ему подражать.…Когда я была беременна Пикрией, мне потребовалось сдать на анализ кровь из вены. Я так боялась, ужасно! Тогда Важа пошел вместе со мной, про­тянул медсестре руку, чтобы сна­чала кровь взяли у него, и ска­зал: "Лена, ничего страшного. Совсем не больно".    Мы никогда не рассказывали детям об этом, но однажды се­милетней Анечке предстояло та же "кровь из вены". В больницу ее повела Пикрия (ей было все­го 12).

      Она поступила так же, как ког­да-то ее отец, и сказала почти те же слова: "Смотри, Аня, это со­всем не больно'".     Маленький эпизод, на кото­ром, конечно же, не стоит стро­ить философию. Но - врезается в память. Узнав и о нем, и о всей этой короткой светлой жизни, хо­чется еще раз вернуться и к ее Мариям, и ее Маленькому прин­цу, и к "Любимой коряге" - так много было ей любимо - и ска­зать: "Помолись за нас, Пикрия".