БОЛЬШЕ СОЛНЦА!

   28 февраля исполнится 125 лет со дня рождения одного из выдающихся художников XXвека, нашего земляка Мартироса Сарьяна.

ДВА БРАТА

Их было два брата - армянина, которым земля у реки Самбек была чужой, а солнце над ней казалось бледным.

Однажды один из них отправился на паруснике в Константинополь, но по дороге заболел и умер. Море стало его могилой.

Это не устрашило вто­рого брата, и вот уже он решил добраться до Кон­стантинополя. Посчастли­вилось ему, но когда в предвкушении новой жиз­ни возвращался брат в степь за семьей, налетела буря и разбила его ко­рабль. Из всех пассажиров он один уцелел и доплыл до берега.

Тогда второй брат поду­мал, что это - судьба. Он привык к донской степи и «в поте лица стал возде­лывать землю». Звали его Мартын. Это был дед Мартироса Сарьяна.

...Их было два брата - армянина, и дом их стоял в донской степи. Когда умер отец, младшему исполни­лось только восемь лет. Старший брат отвез его в Новую Нахичевань (по-тепе­решнему - в Ростов) учить­ся какому-нибудь ремеслу.

Так младший стал по­мощником строителя вет­ряных мельниц, много ез­дил, плотничая, по России, а в 30 лет вернулся в На­хичевань, женился и повез молодую жену на Самбек, в отчий дом.

Не обрадовало старше­го брата его возвращение. Он выделил младшему уголок в хлеву, и за то бат­рачил на него младший с утра до вечера.

У младшего брата роди­лось девять детей, у стар­шего - единственный ре­бенок. Зависть снедала старшего и его жену, ког­да они смотрели на этих бедных, но веселых детей.

Не было между братья­ми лада, и однажды млад­ший ушел со своей боль­шой семьей в горячую го­лую степь - строить соб­ственный дом. Звали это­го брата Саркис. Это был отец Мартироса Сарьяна.

Отец умер, когда Мартиросу было всего 11 лет. Опеку над младшим бра­том взял старший - Ованес. Но это была уже со­всем иная история о двух братьях. Сначала Ованес помогал Мартиросу, потом пришло время - Мартирос - Ованесу.

Яркие и жаркие края влекли Мартироса так же, как и его дедов. Он писал своими солнечными соч­ными красками и Констан­тинополь, и Персию, и Еги­пет. Красота многих зе­мель восхищала его, но сердце пронзила одна Ар­мения.

ПОРТРЕТ

Лето накануне поступ­ления в Московское учи­лище живописи, ваяния и зодчества Мартирос Сарьян и его наставник и репетитор, студент того же училища Амаяк Арцатпанян собрались провести на этюдах. Их принимали жи­вописные окрестности Каменска (точнее, тогдаш­ней станицы Каменской).

И вот они устроились на берегу. Мартирос при­нялся писать лодку на воде, а Амаяк - одного из мест­ных ребятишек, которые с интересом наблюдали за художниками.

Число зрителей росло, прибавляясь казаками и казачками. И если бы это было обыкновенное любо­пытство!

Местное население приняло Мартироса и Амаяка за цыган. Да не про­сто цыган, а способных своим малеваньем накол­довать несчастье.

Почувствовав, что на­строение толпы достигает опасного градуса, сообра­зительный Сарьян приду­мал благовидный предлог, чтобы удалиться.

«Мы быстро собрали свои принадлежности, - вспоминал он спустя годы, - и поспешно улепетнули, сопровождаемые злыми выкриками разъяренной толпы. Нам угрожали по­боями и даже сулили «удо­вольствие» быть брошен­ными в воду. Конечно, мы старались сделать вид, что удаляемся с достоин­ством, но шагали так быс­тро, что это было очень похоже на бегство».

И на этом еще не за­кончились злоключения их пленэра. Оглянувшись, ху­дожники обнаружили пре­следование. А кроме того, к ним уже бежали поли­цейские с обнаженными саблями.

Впрочем, в этих грозных стражах порядка и было их спасение. Полицейские удостоверились, кто есть кто, и успокоили толпу.

И все-таки не обошлось в этой истории без жерт­вы. Досталось казачонку, которого рисовал Амаяк.

Родительский урок жи­вописи, преподнесенный ему дома, был жестоким. Весь избитый, пацаненок пришел к художникам и, плача, просил, чтобы они уничтожили или отдали ему (с той же целью) его портрет. Он не ушел, пока не увидел, что ни линии не осталось на холсте от его изображения.

Интересно, что перед тем был другой случай с портретом, который и из­менил жизнь Сарьяна.

Это было в нахичеванской конторе по распреде­лению журналов и газет, куда юный Мартирос по­ступил по окончании го­родского училища.

В свободные минуты Сарьян с увлечением рас­сматривал газетные и журнальные иллюстрации, а потом однажды и сам попробовал изобразить кое-кого из посетителей.

Он старался делать это тайно, но его обнаружили. Заведующий эти занятия не одобрил, а вот один из посетителей - молодой человек по фамилии Амбарбанов, напротив, Сарьяна похвалил.

Стал бы Сарьян Сарьяном или был бы только скромным служащим, кото­рый на досуге упражняет­ся в рисовании,- но однаж­ды он изобразил коллегу - старого бородатого ка­зака. Чем и решил свою участь.

Потому что на следую­щий день старика свалила какая-то хвороба, он при­писал ее портрету, вытя­нувшему из него жизнен­ные силы, и пожаловался на то заведующему.

Заведующий разорвал на глазах у старика этот портрет, точно развеивая колдовские чары. А Сарьяну велел немедленно выбросить из головы мыс­ли о рисовании.

Тут-то Мартиросу и пришел на помощь брат Ованес. Он послушал со­вета того самого Амбарданова, с которым был зна­ком, и отправил младшего в Москву. Учиться на ху­дожника.

ОТ БЕДЫ ДО ЛЮБВИ

Чтобы выразить в крас­ках предысторию любви Сарьяна, потребовалось бы много черного цвета.

Шел 1915 год. Весь мирсодрогнулся, услышав об армянской трагедии - ус­троенной турками резне.

Сарьян закрылсвою московскую мастерскую и уехал в Армению. Чем мог помочь он родине, Сарьян точно не знал, но знал, что в эти дни он должен быть именно там.

Места, куда перебра­лись беженцы, потрясли Сарьяна. Он, так любивший изображать радости жиз­ни, ее ликование, сказоч­ную мечту, увидел измож­денных, голодных людей и всюду - трупы, трупы, тру­пы. Спасшихся от резни теперь косили эпидемии дизентерии, брюшного тифа.

Сарьян взялся помочь молодой матери спасти ее детей. Он выхлопотал ме­сто в больнице. Но меди­ки оказались бессильны.

Когда Сарьян увидел, как эта женщина своим крепким волосом шьет из последнего своего платья саван для последнего - пятого ребенка, его мозг отказался воспринимать жуткую действительность.

Сарьян пришел в себя только в Тифлисе - туда перевезли его друзья, обеспокоенные тем, чтобы Сарьяна не отняла у них душевная болезнь.

В Тифлисе, в кафе «Чашка чая», где собира­лась армянская интелли­генция, он увидел девушку, которая сразу понравилась ему и своей пластикой, и звонким смехом, и всем исходившим от нее обая­нием.

Это была Лусик, дочь известного армянского педагога и детского писа­теля Агаяна.

«То, что возникло меж­ду нами, не было обычной историей, какие часто опи­сываются в романах. Это была встреча двух словно давно уже знающих друг друга родных людей, кото­рые только случайно и временно были разлуче­ны», - так писал художник уже на закате своей дол­гой, очень долгой жизни.

Надо ли говорить, что Лусик стала его женой и верной подругой.

Это - не история из ро­мана. Это - такое редкое, но настоящее счастье.

ЧТО НАМ САРЬЯН, ЧТО МЫ САРЬЯНУ?

В одном из интервью Сарьяна спросили, когда он почувствовал в себе художника?

- Да, пожалуй, с той ми­нуты, как я помню себя, - ответил он. - Это был сия­ющий день в степи под Ростовом-на-Дону. Тысячи насекомых стрекотали в высокой траве, над ней порхали разноцветные ба­бочки. Заливались жаво­ронки, необыкновенное счастье охватило меня, сча­стье от ощущения, что я тоже существую, живу, что слит с ликующей природой, что я ее живая частица.

Донскую степь Сарьян запечатлел не только на холстах. В его мемуарах есть яркие, поэтические описания мест его детства (эти места он называл по­том незабываемыми) и своих чувств, рожденных ими. Он вспоминал о том, как словно зачарованный бегал с детьми за бабоч­ками, а потом «вконец обессилев, мы валились на землю и засыпали. Во сне мне удавалось схватить Луну и спрятать ее за па­зухой или, как зеркалом, пускать ею зайчиков».

И все же наши ковры цветов и трав, и гигантс­кий оранжевый диск сол­нца, опускавшийся над сте­пью, не могли затмить для него других картин - вооб­ражаемых. Картин его ро­дины, о которой ему столько рассказывали. Он был счастлив, когда потом, в одной из поездок в юж­ные края, узнал настоящее палящее солнце и настоя­щий зной. Это было то, чего не доставало ему в нашей степи. Он испытал чувства, неведомые, непо­нятные никому из евро­пейских художников, увлек­шихся в то время экзоти­кой Востока. Поэтому Во­сток Сарьяна так не похож на тот, что писали они.

А сюда, в донские края, он возвращался еще не раз. Был здесь летом 1911-го, в период своего первого настоящего при­знания. «После долгой разлуки мы опять были вместе, я и моя мать, - пи­сал Сарьян. - Мы сидели рядом и молча смотрели вдаль, словно нам не о чем было говорить».

От той поездки оста­лись в памяти походы на этюды в полную степных цветов балку и сад некое­го Козлова с расхажива­ющим там павлином.

Так вышло, что граждан­скую войну Сарьян с се­мьей пережил в Ростове. Преподавал в художе­ственной школе (она от­крылась стараниями Ма­риэтты Шагинян), участво­вал в создании Армянско­го краеведческого музея и как обычно много рисовал.

Здесь родился его сын, и отсюда в 1921-м он уже навсегда переселился в Армению.

И потом он еще приез­жал на Дон, а наши земля­ки ездили к нему, в Арме­нию.

Ростовский искусство­вед Валерий Рязанов рас­сказывал, как был у него в гостях: «Когда мы вошли, Мартирос Сергеевич ри­совал. Это было есте­ственным и в то же время поражало. Казалось, что 92-летний человек, голова которого седа, как верши­на воспетого им Арарата, никогда не выпускал и не выпускает инструмента художника из рук. Мы по­няли, что кисть и карандаш - это просто продолжение его руки.

Он сожалел, что уже не в силах приехать на Дон и передавал привет земля­кам».

P.S. Полотна Сарьяна хранятся и в собрании Рос­товского областного музея изобразительных искусств. А в Мясниковском районе, в х. Чкалов, есть его дом-музей. Правда, экскурсионных маршрутов туда не про­ложено, само здание музея передается сейчас с ба­ланса ведомства в муниципальную собственность, до­кументы «зависли» в Москве. Но, как заверили меня в Мясниковской администрации, этот вопрос непремен­но будет решен. Думают, что положительно. В пользу тех, кому дорога память о Сарьяне.