Поэзия живёт на торжище варваров

Владимира Ершова знают в миру как трубочника (не путать с трубочистом). Он художник, мастер, делающий уникальные курительные трубки. Глину для трубок он берёт в дельте Дона. Тут же, в Недвиговке, то есть в великом древнем Танаисе, растёт тростник для мундштуков Ершова. Его трубки курят в Европе, обеих Америках, Японии и Австралии. Эти штучные изделия — произведения искусства. Они неповторимы и уникальны. Делать трубки для Ершова — это ремесло. Не поворачивается язык назвать это хобби. Ершов — поэт, мастер, художник. Он целен.

О старом Ростове, о поэтах «Заозёрной школы», о торжище варваров и культовых вещах огромной эпохи мы решили поговорить с ним в его уютной мастерской, которая, скорее, напоминает музей. Если чёрный — цвет вечности, то коричневый — цвет древности. Это основной цвет в жилище Володи. Даже собака стаффорд, шестилетняя Сельва, своим окрасом гармонирует с мебелью и глиняными горшками, коих тут несметное количество. Про таких как Сельва говорят: смесь пассатижей с бульдозером. А ещё говорят, что стаффорды людям ноги откусывают. Не знаю, не знаю, может, собак так воспитали, а может, те люди заслужили. Воспитанная в лучших поэтических традициях Сельва улеглась и стала облизывать мне ноги, периодически встревая в разговор. Хозяин скомандовал: «Замолчи, женщина!»

— Я в Ростов приехал из Липецка в 1961-м, ещё ребёнком был. Там, на реке Липе, царь Пётр строил свои галеры, чтобы потом взять Азов. Помню, ходил в парк к одному художнику в мастерскую. Она находилась в канцелярии Петра Первого. Там стены были толщиной в метр. Мне было семь лет, и я навсегда запомнил те запахи растворителей, масляных красок и гуаши. Их можно было на хлеб намазывать. Наверное, это и повлияло на то, что я стал художником. А в Ростове жил в доме рядом с Грековкой. Хорошо помню тот старый Ростов с проходными дворами, с голубятнями. Сонный южный город. Тогда, в 1961 году, я и написал первое стихотворение. Я поступал в мореходку имени Седова, дважды не прошёл мандатную комиссию, негоден к строевой. Работал на речном флоте. Потом в Москве на стройке. Естественно, искал поэтические круги. Москва разочаровала. Понял, что творческую биографию начинать со столицы нельзя. Станешь каким-нибудь сателлитом. Там надо примыкать к какой-нибудь группировке. Чтобы на тебя обратили внимание, надо фиглярничать. Я рванул в Мурманск Три года ходил в море. Потом два года проработал на Кольской атомной электростанции (это была комсомольская стройка союзного масштаба). Естественно, там была своя газета «Комсомолец Заполярья», где я работал художником. В те времена там образовался настоящий творческий андеграунд. Была своя любительская киностудия, звукозапись. Снимали, писали сценарии. Создали этакий очаг альтернативной культуры.

Вернулся в Ростов в 1975 году.

— Мне часто снится несуществующий мост на Будённовском, к чему бы это?

— Наверное, потому что он там нужен. Я застал этот мост, его разломали в начале шестидесятых. Он был клёпаным, и строили его военнопленные немцы. Я давно живу на улице Седова. До строительства Ворошиловского моста здесь была балка. Где сейчас бульвар и ресторан «Балканы», были склоны и овраг. Потом балку засыпали, мост построили. А тогда на набережной лежали железнодорожные рельсы со стороны порта. Парамоновские склады хранили в себе военную амуницию, и их охраняли часовые с винтовками за колючей проволокой. На набережной был старый, уютный речной вокзал с рестораном, обвитым виноградом. По реке ходили старинные прогулочные пароходики с лопастями. Набережная была прекрасной... Впрочем, в детстве всё кажется праздничным.

—Дон был чистым. Пляжи — «Офицерский» и «Динамо», лодочные станции низовья — от Кошкино до Аврала — были таким казачьим Майями. Потом, как-то в одночасье всё испортилось. Как по чьей-то команде. В Темерничку стали сбрасывать всю гадость. Однажды в детстве летним утром прихожу на Дон, а он весь оранжевый. Я от эйфории первый раз реку переплыл в районе «Красного моряка». А оказалось, красильная фабрика выбросила тонны анилинового красителя. Детям на радость, а рыбе — на погибель.

— Я застал чистый Дон, городской пляж был забит народом, а теперь пустыня какая-то. Я помню, дед-паромщик в Старочеркасске поил нас водой из реки, теперь же это самоубийство.

— Почему Донец называется мёртвым?

— Мёртвый Донец был основным судоходным руслом. Потом вода переметнулась под Азов — она тоже «ходит налево», гуляет, как человек Старое русло Дона обмелело, и назвали его Мёртвый Донец.

Поэты, подобно воде, ходят налево. Не все хотят быть официозными, придворными и правильными.

В Танаис всех зазвал Чеснок. Нас, «левых поэтов», тут ведь обижали. Помню, в день рождения Пушкина всякие литературные дяди читали свои вирши «за Сашу». И вдруг поднимается Игорь Бондаревский, только начал читать, а ему выключили микрофон. Нас считали диссидентами. Официозные литераторы из нас сделали макивару, им надо было отрабатывать свои идеологические удары на тех, кто не поёт за Родину и партию. Нас никуда не пускали, мы кочевали по различным подпольным точкам. Тогда уже сформировались яркие личности: Гарик Бедовой, Саша Брунько, Юра Фадеев (его студию разогнал КГБ). Они собирались в парке Революции, в домике, где сейчас пункт охраны правопорядка. Помню голландскую печку и чтение Ахматовой, Цветаевой, Булгакова. Я был молодым, простым парнем, ходил в литстудию Ростсельмаша. А сюда мы приходили, стояли и слушали, как персонажи с картины «Опоздавшие ученики». Там читали запрещённого «Доктора Живаго», а я в ту пору писал про солнышко и дождичек.

В Москве я искал нечто подобное, не нашёл. В Мурманске не было «дисседухи», там более здоровая атмосфера Севера. Все они плавно из андеграунда переползали в союз писателей. Как пишут в плохих статьях про поэтов, я искал собратьев по перу.

— Соратник по перу что партнёр по топору.

— В Ростове были хорошие поэты — Кудрявцев, Фадеев, Фролов. Все они потом плавно перешли в Союз писателей. Я с ними никогда не враждовал. Их уже тогда подкармливал идеологически отдел обкома. Вот Аршак Тер-Маркарян для меня был неким Фаустом. Коварный и хитрый, чем-то похож на Березовского. Все они не разделяли того, что я связался с подпольем. Я познакомился с Геной Жуковым. Это был совсем ещё мальчишка после армии. С широко открытыми на мир глазами, но что-то уже понимающий. А ещё была Ира Колесникова — наша фея и муза. Потом она погибла при загадочных обстоятельствах. Ей все посвящали стихи: Брунько, Жуков, Калашников. В неё все влюблялись. Потом, когда я вернулся с флота, весь такой важный, в кителе, с трубкой и бородой, естественно, был ею замечен. Бывал у неё в гостях, долго пил чай. У неё была сильная любовь к великому поэту Брунько. О нём она говорила с трепетом, как о легенде, будто это Блок или Северянин. Как-то я пришёл к друзьям в ТЮЗ и случайно увидел красивого и загадочного человека.

— Кто это? — спросил я с волнением.

— А это  Сашка  Брунько,  монтировщик.

«Но с таким лицом не поэтом быть невозможно», — подумал я. Взяв две бутылки вина, ещё заклеенные сургучом, я пошёл знакомиться. В комнате рабочих сцены сидел мой друг Юра Бургин, Бондаревский и Брунько. Бондаревский отнёсся ко мне очень подозрительно, подумал, что я засланный агент КГБ, а Брунько был спокоен.

Великий поэт тех времён Александр Брунько учился на филфаке РГУ, издавал литературный журнал вместе с Жорой Булатовым, ныне покойным. Человек, о котором снимали фильмы и сочиняли легенды, теперь спившийся, больной туберкулёзом, бездомный изгой общества. Теперь он слоняется по улицам города и попрошайничает.

Был ещё замечательный поэт Саша Григорьев, потом он ударился в есенинщину. «Я в осенний трамвай пробираюсь сквозь губы твои...» Так мог сказать только настоящий пиит.

Так зародилась неформальная литературная студия. Мы собирались то в библиотеке К. Маркса, то под трибунами стадиона «Труд», как гладиаторы. Потом нас пустили на Пушкинскую, «под Пегас», но поставили над нами руководителя, ныне покойную Лену Нестерову. Вскоре опять набежали всевозможные неофиты и выскочки, и нас вновь растворили в мутной воде окололитературного болота. Так бывает всегда. Только затеешь нечто достойное, и тут как тут фигляры, бездари занимают уютное место. Мы опять ушли в никуда, по квартирам. К нам приезжал из Новочеркасска гениальный поэт Лёня Эпштейн. Тогда он преподавал в политехническом институте. Теперь живёт в США. Это заведомый классик, как Бродский. А тогда его власти просто затаптывали, хотя он был чистым поэтом, вне политики.

Нас иногда публиковали в «Комсомольце» и «Вечёрке». Потом Жуков, Калашников и Бондаревский выпустили свои книжки. А на закате советской власти Ростиздат напечатал сборник «Ростовское время». Книга до читателей не дошла, её растащили ещё из подсобки.

— Как появилась «Заозёрная школа»?

— Когда нас согнали со всех веток, мы поселились в Танаисе. Пригласил нас Валерий Чеснок. Танаис стал Меккой опальных поэтов. Я первый, кто купил там домик. «Заозёрной школой» нас обозвал Аршак Тер-Маркарян. Он как-то нагрянул из столицы, с высших литературных курсов. У него ещё не стёрлась память об «Озёрной школе», и он так скаламбурил. Решил схохмить типа: «Мы там где-то за ериками и протоками большой поэзии». А нам понравилось. И теперь «Заозёрная школа» даже есть в энциклопедии ЮНЕСКО. А я — её основатель, смешно, ей Богу. Оля Фёдорова надоумила Чеснока нас пригласить в Танаис. Это было прекрасное время: праздники поэзии, феерии и истерии. И понеслись циклы стихов на античные и языческие темы.

— Откуда всё это глиняное и деревянное богатство?

— Всё это из старых заброшенных подвалов и сараев Ростова. У меня всего лишь две античные вещи. Одна попала из Туапсе, а другую подарил дед, который охотился в Недвиговке и нашел её на пахоте. Я не позволил бы себе что-то из раскопок взять. Я, с одной стороны, коллекционер, но с другой стороны, музейщик и не могу из контекста истории даже один горшок взять. А всё это добро добыто ночью, с фонариком. Прятался от проезжающей мимо милиции, чувствовал себя каким-то жуликом, хотя всё это просто брошено людьми, как ненужный хлам.

Старые горшки, открытки, фотографии, чугунные утюги, самая первая пишущая машинка, легендарный «Ундер-вуд». Добротная мебель 19-го века, а на стене висят зубчатые палки. Это чудо бытовой техники прошлого называется рубель. Им гладили бельё, точнее, катали, наматывая на скалку. А вот дубовый валёк, им отбивали бельё при стирке. (Может быть, эта не бейсбольная бита называется так в честь какого-нибудь пьяного казака Валентина, который получал ею затрещины от рассерженной жинки?).

Ершов очень расстроился, когда узнал, что Музей изобразительного искусства теперь будет служить офисом для большого генерала:

— Так было всегда. Хозяева жизни загоняли искусство по подвалам. Пиросмани умер от голода, в сытой благодатной Грузии. А если бы о нём власть заботилась, может, стал бы придворным мазилой. Забота не бывает безвозмездной. С другой стороны, нынешняя «гниющая» Европа заботится о своей культуре и истории. А у нас муза на птичьих правах, без прописки. Теперь нувориши сняли маски, им не нужны «проездные партийные билеты». Раньше боялись критики в газете. По первому звонку принимались меры. Теперь нет сдерживающего фактора, лицо хама открыто. Нас считали диссидентами, но мы-то власть не ругали. Это же всё равно что ругаться с осенним дождём. Ну забрали особняк, так вам и надо. Я надеюсь, что вся эта пена пройдёт, и их дети и внуки станут культурными людьми. Вот ведь жил на Дону купчишка из бывших крепостных. Так он на чём деньги делал? Скупал по трактирам спитой чай, сушил, подкрашивал, фасовал пакетики, а потом продавал таким же бывшим  крепостным,  которые,  один чёрт, в чае не разбирались.

— А фамилию купчишки не помнишь?

— Как же. Его внук стал великим писателем, Чеховым звать!

Вот хорошая идея была у нас раньше расписать комбайн под хохлому. Или дворик мэрии накрыть стеклом и устроить там музей современного искусства, как центр Помпиду. Художников стали выгонять из подвалов-мастерских, потому что подвалы нужны под кабаки, ночные клубы, склады и магазины. И это правильно, не место художнику в погребе. А вот мансарды старого Ростова пустуют. Надо нас туда поселить, ближе к небу и Богу. Но поскольку культура невостребована, значит, она сейчас не нужна.