Коля-еврей

   Какое счастье, что я встретила живого человека из прошлой жизни, притом старого друга. Это Коля по прозвищу Еврей. Он действительно еврей, но русский. То есть русский еврей. В нем слишком много русского, начиная от любви к выпивке, кончая способностью поделиться последним куском хлеба. А вот еврейского в нем, эта бесконечная «с рождения печаль в глазах», а также неистребимая ехидно-скептическая улыбка. Из-за нее, улыбочки этой и интеллегентской лысины он похож одновременно на Жванецкого и на Иосифа Бродского. Хороший парень, в общем. И никогда ко мне не приставал, хотя и не упускал случая говорить, что я красивая.

   Когда я его увидела в библиотеке, то сразу узнала. Он нисколько не изменился.

   «А чего мне меняться. Как был лысый до катастрофы, так и остался. И болезней у меня не убавилось. У меня их столько, что никакая радиация не поможет» — это были первые его слова.

   — «Слушай, а почему ты не в своем Израиле?» — спросила я.

   — «А че там хорошего? Жара как в печке и стреляют. Если не стреляют, то камни кидают…

   Я уже три года как в России. Гражданство-то двойное. Поначалу, когда в Израиле пекло, я сюда к родителям на все лето приезжал. А как в Ростове зима — так я в Израиль сваливал. Там зимой теплые дожди идут и апельсины по обочинам валяются. А в этом году не поехал в Израиль, потому как дорого и война, вот и накололся, тудыть твою мать!

   Под катасрофу эту сраную попал. А ведь говорили, говорили, говорили мне, дураку, умные люди — не таскайся на Дон. Там теперь атомную пустили! А я не послушал. На авось понадеялся. О я, несчастный шлемаза-поц-тухес, мать твою раз так да раз этак!

   Впрочем, чего жалеть. Все равно врачи меня к смерти приговорили… А может оно и к лучшему, что я здесь оказался? Мне даже здесь кое-что нравится. Главное, что так тихо вокруг все стало, так спокойно. Трупы они такие мирные, безобидные. Уж куда поспокойнее арабских террористов. Если бы не эти солдатушки-бравы-ребятушки, что нас блокируют, жизнь была бы совсем в кайф.

   Так что, проболтаюсь здесь еще с месячишко а потом свалю из Зоны.

   Знаешь, как я буду умирать? В весеннем лесу на берегу Черного моря, а не среди этих бетонных коробок. Проберусь на Западный Кавказ, пока силы еще есть. А этот город мне еще раньше надоел. Мне не жаль, что он накрылся. Я никогда его не любил. Туда ему и дорога.

   Что такое город вообще? Большой город. — Это каменные джунгли, асфальтовые поля и фекальные реки. В общем, гадость, гадость, гадость, урбанистическая язва на теле Дона.

   Гадючник, муравейник, противоестественная среда обитания.

   Наташенька! Дорогая! Я тебя всегда любил! Давай вместе умрем!

   Выберемся отсюда! Из этого огромного склепа. У меня в одном месте легкий мотоцикл припрятан. Я уже думал как мы это сделаем. Ночью переправляемся на двух связанных лодках через Дон. У меня на Гниловской казачок знакомый был. У него спортивно-туристский клуб там находился. Это Юра Дегтярев из „Казачьего Адмиралтейства“.

   Может, он даже еще жив и мы встретимся? Он парень крепкий… Мотоцикл перевезем со снятыми колесами. Соберу его на том берегу. На другую ночь проберемся за Койсуг пешими, бесшумно, чтобы эти ублюдки-солдаты не услышали. Это хорошо что мотоцикл легкий. Самый раз его катить на себе. И только за Койсугом заведем агрегат. И рванем на юг проселочными дорогами, подальше от трассы. Днем прятаться, ночью ехать. На вторую или третью ночь мы уже в горах. А там, дальше и Джанхотский бор пицундской сосны. Последний раз накупаемся в море, а дальше и умирать не так обидно…

   Единственное чего я боюсь, так это того, что и там природа тоже пострадала.

   И все эти заповедные боры зачахли. Ведь масштабы катастрофы огромны. Ты что думала, что вот взрыв прогремел, Ростов с Волгодонском накрылись и все?! Черта лысого!

   Взрыв в таких делах это не главное. Главное — это пожар после взрыва. Станция может гореть неделями, месяцами, подобно нефтяной скважине. И все это время непрерывно разбрасывать радиацию на целые страны, куда ветер подует. Сегодня ветер на запад — значит, выпадают радиоактивные осадки на Румынию, Венгрию, Молдавию, даже на Австрию. Завтра на север — значит, Москва расплачивается за свои грехи. На юг — туркам и грузинам надо свинцовые памперсы одевать и так далее… Так уже один раз было после Чернобыля. Пол-Европы цезием засрали. Европейские продукты сельского хозяйства никто в мире тогда покупать не хотел…»

   Бедный Коля много знал про радиацию. Пересказывать долго. Нечего и говорить о том, что я без колебаний согласилась на его романтическое предложение «умереть вместе».

   Вообще, поймала себя на мысли, что в этом предложении есть что-то декадентское, в духе поэзии символизма, которую я когда-то в другой жизни, изучала в университете.

   Почему же я все-таки осталась здесь, в этой, как говорил Коля, «каменной ловушке»?

   А потому что снова осталась одна. Коля-Еврей не успел осуществить свой план. Он слишком быстро умер. Угас в одну неделю. Абсолютно ничего не ел. Был в полном сознании и перед смертью… шутил насчет переселения душ.

   Он всегда был мужественным человеком. Еще когда врачи его в первый раз приговорили к смерти, и он лежал в палате смертников, то оттуда раздавались взрывы хохота. Это Коля-Еврей демонстрировал «сокамерникам» с каким выражением лица он скоро будет «возлежати во гробе». Возможно, именно оптимизм спас тогда этого бедолагу.

   А вот теперь не помогло ничего.

   Смерть косит и косит людей. Все меньше читателей в нашей библиотеке.