Клочок земли у речки Тосны

Полковник Семён Михайлович Гаврилов ушёл в запас в апреле шестьдесят восьмого. «С правом ношения военной формы», — как торжественно было сказано в приказе Главкома сухопутных войск. Я невольно задержался на этой фразе, когда читал. Задержался потому, что представилась мне вдруг ладонь Главкома у козырька генеральской фуражки — воинская честь отработавшему своё солдату. Когда в День Победы старики-ветераны проходят перед трибунами, трогательно стараясь шагать браво, высшие офицеры армии российской тоже берут под козырёк…

   Полковником он службу заканчивал, а начинал в сороковом курсантом Ленинградского пехотного училища имени Кирова. Правда, хотел-то он поступать в танковое, да комиссия не пропустила — ростом не вышел. В том смысле, что на целых два сантиметра был выше предельно допустимого для танкиста роста. Потом, правда, не жалел: половина курсантов уже опытными вояками были, кто финскую, кто Халхин-Гол прошёл. Пять Героев Советского Союза было среди них — для второй половины, не обстрелянных, — высота запредельная. Зато когда живёшь и работаешь в таком вот окружении, опыта набираешься быстрее. Они сами даже не подозревали, как скоро он пригодится, этот опыт.

   Потому что года не прошло — война грянула. И первый бой Семён принял уже на четвёртый день войны. Сказать по чести, сам Семён Михайлович и боем-то это не считает сейчас, с усмешкой рассказывает. Поступило сообщение: немцы какую-то шальную группу десантировали в 30 километрах от Ленинграда. Подняли по тревоге училище — обнаружить и уничтожить. Справились быстро и без потерь, вернулись в училище весёлые и гордые, особенно молодняк, что впервые в перестрелке побывали. Война показалась не такой уж и трудной, да и уверенность была: пройдёт неделя-другая, ну, месяц — и побьём немца!

     Очень, очень скоро пришлось ребятам узнать, что такое настоящая война.

     Через несколько дней курсантов погрузили в теплушки и отправили в Нарву.

  Стояли последние дни июня, немец шёл уверенно. Группа армий «Север», которой командовал генерал-фельдмаршал фон Лееба, в несколько первых дней захватив Прибалтику, шла на Ленинград. Двадцать девять дивизий — почти полмиллиона прекрасно вооружённых солдат — при поддержке сотен самолётов и танков прорвали оборону советских частей прикрытия. Наше командование бросало в бой всё, что было под рукой: немногочисленные части прикрытия, потом моторизованные части и потом уже резервы, которые приходили на пятый-седьмой день: слишком далеко располагались они от границы. Ах, какой драмой, какими жертвами обернулся осторожный предвоенный приказ Иосифа Виссарионовича «не провоцировать» Германию, располагая войска вблизи границ… И фельдмаршал фон Лееба, имея почти шестикратное превосходство в войсках и технике, жёстко выполнял директиву Гитлера: стремительным ударом овладеть Двинском, Псковом и Лугой и взять Ленинград не позднее 21 июля.

    Уже 10 июля немцы были под Лугой, и до Ленинграда оставалось меньше двухсот километров, и казалось (при таких-то темпах движения!), директива Гитлера будет выполнена. Разве могли сомневаться в этом солдаты, которые только что прошли всю Европу едва ли не парадным шагом? Фашисты были уверены, что они уложатся в намеченные сроки. Всего за 35 дней взяли они Польшу, за сутки — Данию и за 6 дней — Голландию, всего 18 дней сопротивлялась Бельгия и 44 дня — Франция, 11 дней держалась Югославия и 23 дня — Греция…

    Уверены они были, уверены! Всего лишь за три дня до прорыва к Луге, 7 июля, начальник Генерального штаба сухопутных войск Германии генерал-полковник Гальдер записывал в своём служебном дневнике: «Непоколебимым решением фюрера является сравнять Москву и Ленинград с землёй, чтобы полностью избавиться от населения этих городов, которое в противном случае мы потом вынуждены будем кормить в течение зимы. Задачу уничтожения городов должна выполнить авиация». Вот что в те дни всерьёз беспокоило немцев: не кормить бы всю зиму покорённых ленинградцев и москвичей…

    Но здесь, на Лужском оборонительном рубеже, их впервые остановили. Остановили те самые, что были «под рукой»: наскоро собранные разрозненные войска, ополченцы, курсанты военных училищ. И сотни тысяч ленинградцев, подростков, женщин и стариков, которые сутками под обстрелами и бомбежками строили оборонительные сооружения вокруг своего города.

    Дрался здесь и Семён Гаврилов с товарищами — их из Нарвы сюда стремительно бросили, с марша — в бой. Дрались и ребята из пулемётного училища, с которыми курсанты пехотного ещё под Нарвой случайно познакомились. На трассе Нарва — Таллинн немецкая диверсионная группа в советской форме останавливала наши машины, уничтожая красноармейцев и командиров. Курсантов обоих училищ направляли тогда лес прочёсывать в поисках этой диверсионной группы. Они в лесу и наткнулись друг на друга, впотьмах не разобрались, перестрелку было затеяли, да вдруг перестали: по азартному боевому мату поняли — свои! Наш-то мат никакой иностранец не подделает, есть в нём этакое неуловимое своеобразие, и ажурные конструкции этих морфологем только русский и способен выстроить…

    Тихо, спокойно, даже как-то отрешённо, словно через дымку смотрит, рассказывает Гаврилов, как сражались курсанты на этом рубеже. На своём участке они буквально прилипали к немецким позициям: только так можно было лишать их возможности использовать своё преимущество в технике — артиллерии, танках, самолётах, не могли они бить своей техникой практически по своим… Стремительный наскок врукопашную, отход, опять наскок — такой вот тактикой удерживали они свои рубежи. «Местность лесистая была, и потому немцы по просёлкам иногда пускали танки на нас, — говорил Семён Михайлович. — Только у нас там уже окопчики заготовлены были, мы оттуда жгли танки эти бутылками с горючей смесью. Две-три бутылки в моторную часть — и он уже горит. Иногда одной хватало… Потом они перестали танки пускать, зарывали их в землю по башню, били из орудий по нашим позициям».

      На участке, где курсанты дрались, немцы не продвинулись ни на шаг. Потому и оказались ребята «в мешке» — очень даже неожиданно для себя: на правом и левом фланге обороны немец потеснил регулярные части и ополченцев на 12 километров. И курсантам приказали отступить, чтобы выровнять фронт. Они отступили, и отступление это со стороны, кажется мне, забавно смотрелось. Шли курсанты, а следом за ними, на расстоянии голоса, шли немцы. Шли и не стреляли. Ни единого выстрела! Тоже, наверно, торопились свой фронт выровнять и не хотели ввязываться в лишнюю драку… Бывает и такое на войне.

     Того, что рассказывал Гаврилов, на большую книгу хватило бы. Он ведь всю блокаду, все 900 дней Ленинград защищал, командовал взводами и ротами миномётчиков, батальонной, полковой и дивизионной разведками, четыре боевых ордена и множество медалей, три ранения. Два осколка по сию пору в теле сидят — один у стенки сердца, другой в ноге. Дрался на знаменитых Синявинских высотах — уже после прорыва блокады, когда немцы хотели опять кольцо замкнуть, бросая туда дивизию за дивизией. И даже гарнизонным комендантом Бранденбурга уже после Победы успел побывать. Только ведь газета — не роман, и потому тороплюсь я сказать о том, что сам Гаврилов главным считает.

   О том, как беззаветно Ленинград защищали, с какой поражающей воображение самоотверженностью, и да простят мне современные прагматики эти высокие слова.

     И самым ярким примером в памяти у него застрял Усть-Тоснинский пятачок.

   Был уже конец августа сорок второго — конец первого года полной блокады города. Ленинград медленно вымирал от голода, Бадаевские продовольственные склады немцы ещё в прошлом августе разбомбили, войска — и те порой голодали. А тут вдруг выдали батальону Гаврилова белую муку! «Напекли мы лепёшек, — вспоминает он, — едим и думаем: к чему бы это? Зря ведь так не станут кормить…».

   И то сказать — не зря. Суровое командование знало, что почти всем этим ребятам вообще вряд ли поесть придётся в этой жизни. Потому что направляли их на Усть-Тоснинский пятачок.

    Это было время, когда немцы уже не имели сил наступать, но были достаточно сильны, чтобы держать кольцо блокады. А у наших не было ещё сил, чтобы эту блокаду прорвать, на то лишь хватало, чтобы не дать немцам войти в город. Но было маленькое окошечко на левом берегу Невы, в устье Тосны, где проходила железная дорога Москва — Ленинград, и там же — транспортная магистраль. Две тонкие ниточки, которые связывали осаждённый город с Большой землёй. И этот крохотный кусочек земли, примерно 400 на 900 метров, между Невой, Тосной, железной дорогой и селом Ивановским был для обеих сторон важнейшим стратегическим плацдармом. Для нас это была возможность организовать прорыв блокады по суше без гибельного для войск форсирования Невы под огнём противника, а также возможность снабжения города продовольствием. Помимо только зимней «дороги жизни». Для немцев — соответственно: возможность не дать нам сделать ни того, ни другого… И вот уже год, с августа сорок первого, этот клочок земли постоянно переходил из рук в руки. И вот уже год обе стороны не щадили ни своих, ни чужих голов, чтобы этот клочок земли удержать.

   Гаврилов аккуратно рисовал для меня эту схему: вот наши позиции — от Невы, а вот немецкие — от Ивановского. Здесь наши позиции железнодорожное полотно перерезают, здесь — немецкие. Я смотрел, с трудом глазам веря: да они же почти вплотную, да где здесь развернуться, на четырёхстах-то метрах! А наши и не разворачивались… Шли в атаки, гибли под огнём, а на их место присылали новые малые группы десанта, и новые, и новые…

    Батальон старшего лейтенанта Гаврилова направили на пятачок ночью. Четыреста двадцать бойцов 588-го стрелкового полка 142-й Краснознамённой стрелковой дивизии. Шли по Неве тихо, на семи бронекатерах, задача обычная была: высадиться, рассредоточиться, занять позиции. Гаврилов рассказывал: «Я шёл на первом катере, ночи тогда белые стояли, смотрю и думаю: красота какая… Жить бы да жить, а тут опять воевать надо. Когда ближе подходить стали, запах странный почуял, какой — не пойму. Потом всё сильнее и сильнее, а подошли — вообще дышать невозможно, понял: трупный это запах…».

     Подошли к берегу, прыгнули с обоих бортов. Второму катеру не повезло: запутался в колючей проволоке, под водой установленной, а ребята подумали — земля. Прыгнули, а там ещё глубоко оказалось, и бойцы при оружии и боеприпасах — сразу ко дну пошли. Все. Тут немцы заметили десант, открыли огонь, снаряд угодил в третий катер, утопил десантников — там же давно каждый сантиметр пристрелян был! Вот так больше ста товарищей только при высадке потеряли…

    Остальные успели, соскочили на берег и по-пластунски — вперёд. Только руки в какое-то месиво всё время проваливались, и в лицо били отвратительные брызги, еле успевали глаза закрывать. Очень скоро поняли: не просто брызги это, а трупный яд, и не месиво просто, а разложившиеся тела, с землёй смешанные.

    Не было земли на этом пятачке, не видно было земли, не докопаться до неё… Уже год гнили здесь тысячи и тысячи трупов солдат — наших и немецких. Год никто не хоронил, да и когда, где, куда хоронить-то? Здесь и времени только было, что убивать.

    Здесь, на этом ровном, как стол, поле, стоял когда-то пивной завод и были кирпичные постройки, и деревья росли. Теперь осталась только кирпичная пыль и почти пылевидные ощепки деревьев — подсчитает ли кто, какой град снарядов молотил этот крохотный пятачок и с немецкой стороны, от Ивановского, и с нашей из-за Невы, молотил целый год? И всё это перемешано с разложившимися телами тысяч убитых. Даже окопы рыть уже было невозможно, и гавриловские бойцы складывали брустверы из свежих трупов товарищей, потому что уже через считанные часы были десятки убитых, а дальше счёт и на сотни пошёл. Мёртвые живых защищали, а не защитили бы, то очень быстро живых бы вообще не осталось.

    Девять дней и ночей поднимались немцы в атаки от Ивановского и были отбиты в жестокой рукопашной, девять дней и ночей поднимались наши в атаки от своего берега, и тоже были отбиты. И когда от десантного батальона уже почти ничего не оставалось, ночью 4 сентября высадились на пятачок ещё два батальона Ханковской дивизии. Один после артподготовки пошёл в атаку на Ивановское, но взять не смог и закрепился в районе церкви, выбив с колокольни снайперов — уже облегчение. А второй штурмовал немецкие позиции у железной дороги.

   А потом, в ночь с пятого на шестое сентября, немцы пошли в контратаку на наш командный пункт, забрасывая его гранатами. В короткой схватке расстрелял Гаврилов обе обоймы пистолетов — у него были «Парабеллум» и «ТТ», перезаряжать в рукопашной некогда, только тут, на счастье, Ханковский батальон, что у церкви окопался, начал отсекать немца пулемётным огнём. Только вздохнул Семён Михайлович, как немцы из Ивановского открыли артиллерийский огонь. На глазах Гаврилова упали комбат и батальонный комиссар ханковцев, и тут же в него самого два осколка врезались — в грудь и ногу…

   Солдаты своего командира на плащ-палатке поволокли к реке, уложили в воронку. А утром, когда подошёл катер с боеприпасами, на этом катере и отправили Гаврилова в госпиталь. Там и узнал он, что за девять дней немыслимых этих боёв из 420 бойцов его десанта в живых осталось только семнадцать. Он был восемнадцатым.

Вот и говорю: много и долго воевал Гаврилов, но ничего более жестокого и более высокого, чем видел на этом пятачке за Невой, вспомнить не может.

   … А я, с Гавриловым расставшись, подумал вдруг о том, что есть нечто загадочно-таинственное в суровом облике прекрасного Петербурга. Жизнями тысяч и тысяч мостил его фундаменты Пётр, жизнями тысяч и тысяч мы его защищали. 700 тысяч погибли здесь только от голода и бомбёжек, и неизвестно, сколько сотен тысяч — в боях за него. И уже видится некая символика в том, что именно здесь, в этом городе, единственный в России стоит храм Спас-на-Крови.