«Людям не верится, что так могло быть...»

    Много часов мы сидим с ней, рассматривая фотографии, книги, документы. Она терпеливо, размеренно, стараясь быть предельно спокойной, рассказывает. Иногда это спокойствие ей изменяет. Перехватывает горло, блестят слёзы. Превозмогает себя и снова рассказывает. Потому что сегодня работа Людмилы Степановны Муратовой, президента Ростовской ассоциации борцов антифашистского Сопротивления и жертв нацистских репрессий, входящей в Международную ассоциацию бывших узников фашизма, — не дать людям забыть. «Пока сердца стучат — помните...». Из её рассказа не хочется пропустить ничего. В каждом её слове, воспоминании — кровь и страдания многих и многих, народов наших и нашей страны. Это история. И каждый её штрих значим и достоин памяти.

    В Германию угнали случайно...

    — Когда началась война, мне было 16 лет. Я только поступила в гидрометеотехникум и уехала «отрабатывать» в колхоз, в Семикаракорский район. В полной растерянности от ошеломляющего известия мы тут же сели на пароход и вернулись в Ростов. Наши отступали. Я выносила им коржики, испечённые мамой, и газеты на цигарки: папа работал печатником в типографии «Молота», и их у нас было много. Мы спрашивали у бойцов: «Вы куда? Оставляете нас?» Они не отвечали, уходили с сине-чёрными от усталости и горя лицами.

    В первую оккупацию я немцев не видела. Мама, измазав меня углём, спрятала в подвале. Через девять дней немцы ушли. Мы вышли на свет Божий и увидели тела наших погибших солдат. Второй раз фашисты пришли в августе 1942 года. Десять дней Ростов бомбили не переставая. Сирена выла практически без отбоя. Мы с мамой уехали за город (сейчас это Северный и Ростовское море, а тогда город заканчивался на Мечникова). Когда вернулись, оказалось, что дом наш разбомбило и папа погиб. В Германию меня угнали случайно. Чтобы меня спасти, мама достала справку, что я после аппендицита и у меня спайки. Я шла по ул. Согласия, и меня загнали в колонну отправляемых. Кто-то увидел, передал маме. Мама прибежала на вокзал, плакала, умоляла, её отогнали прикладами и запихали меня в вагон. Я так плакала, что воспалились глаза. В Перемышле (Польша) меня сняли с поезда, отдали монашкам. Они глаза вылечили, я надеялась, что меня отправят назад, но ничего подобного, привезли в Киль на судоверфь Круппа делать подводные лодки. Определили уборщицей в конструкторское бюро. Немцы чётко поделились на фашистов и антифашистов. Последние делали вид, что равнодушны к нам, ибо сочувствие каралось концлагерем. Но помогали чем могли. Подбрасывали еду, одежду. Положат в укромное место и шепчут: «Возьми там...» Одежда была старенькая, по-немецки аккуратно залатанная. «Лапки» чулок были так заштопаны, что больше напоминали чувяки. Особенно часто нам с Соней Трофимчук (подружка моя с самого поезда в Польше) помогали рабочие Ганс и Карл. Из лагеря на завод вели нас колонной. На обратном пути они отвлекали охранников и передавали портфель с едой, мылом, расчёской и другими полезными вещами. Когда разрешили брать рабочую силу на выходные дни, Ганс стал брать в свою семью нас с Соней, которая, к моему удивлению, хорошо говорила по-немецки. Работой нас не загружали, наоборот, подкармливали, давали отдыхать, расспрашивали о нашей жизни в Советском Союзе, а когда его десятилетний сын брал аккордеон, мы все вместе тихо пели «Интернационал».

    «Не падайте духом!»

    Однажды нам передали пачку листовок. Это было после Сталинградской битвы, о которой мы ничего не знали и недоумевали: по поводу чего в городе трёхдневный траур со спущенными ненавистными, со свастикой флагами. Листовка была воззванием. Нам, русским, писали: «Не падайте духом, ваши войска приближаются!» Из неё мы узнали и о великом поражении немцев на Волге. В эти дни англичане бомбили Киль. Нас сперва не пускали в бомбоубежище. А когда увидели, что среди наших жертв нет, решили, что мы заговорённые и, наоборот, стали усиленно зазывать с собой в укрытие. Во время налётов мы совали листовки своим в карманы, за пазуху, за шиворот. Одна из листовок попала в гестапо. Меня схватили. Как потом выяснилось, сдал переводчик, русский, из Ленинграда, выдававший себя за датчанина и разоблачённый земляками, когда-то игравшими с ним в одной футбольной команде. После моего ареста, решив, что я погибла, наши его убили.

     «Возврату не подлежит»

    Меня посадили в одиночную камеру, водили на допросы и пытали. Били плетьми, резиновой палкой, пробили голову. Я теряла сознание, меня отливали водой и снова били, били, слепили лампой, показывали фотографии, пытая, откуда у меня листовки и карта Германии размером с открытку, которую мне дали немецкие друзья на случай побега и которую гестаповцы изъяли из моего ящика. Моя «одиночка»: девять шагов от стены до стены, два шага в ширину, пристёгивающаяся к стене кровать, в углу параша. Приехав в Германию в 2002 году, я нашла свою тюрьму, а камеру не сразу узнала: её расширили, объединив с другой. Каждое утро мы убирали свои камеры, выносили «параши» в общий туалет и тут ухитрялись пообщаться друг с другом. Меня, как политзаключённую, приговорили к концлагерю Равенсбрюк. На моей розовой карточке жирно проставили штамп «Возврату не подлежит». Скольким вынес смертный приговор этот равнодушный неумолимый штамп! Ему поставили памятник в Киле, навеки сделав каменно неподвижным. Чтобы никогда больше никому не смел он перечеркнуть жизнь. С Соней я больше не виделась. Через 60 лет, опять же в Германии, узнала, что она вышла замуж за нашего общего знакомого по изгнанию Сашу Пуха, что после войны поселились они в Виннице, были очень уважаемы в своём городе. У них сын и дочь, которую в честь меня, погибшей, как они считали, назвали Людмилой. Соня, оказывается, была вовсе не украинкой Соней, а еврейкой Казей Рейтер, которую сестра, чтобы спасти, отправила под чужим именем из Польши в Германию. Её таким образом спасла, а вся остальная семья была уничтожена. Соня умерла в 1993 году. Дочь, когда случались неприятности, ей выговаривала, бывало: «Вот, назвали меня в честь умершей, отсюда и неудачи...» А я, Людмила Макарова, была жива...

     Я — № 23746

    В Равенсбрюке мы все стали безымянны. Каждому номер! Выучить на немецком! Тех, кто не выучил, били до тех пор, пока человек не затвердит его на всю жизнь. Я — № 23746. Отныне моя жизнь — ад. Забор высотой шесть метров. Крематорий, газовые камеры, блоки «кроликов» (так называли тех, над которыми проводились бесчеловечные опыты). Нары в три этажа. Все старались забраться наверх, потому что ночью эсэсовки-надзирательницы хватали первых попавшихся и бросали в газовую камеру: крематорий должен работать круглые сутки. Безупречный немецкий порядок во всём. В 4.30 построение и пересчёт. На завтрак кофе из желудей и опилок, без сахара. Потом на работу. Строим железную дорогу, валим лес, разгружаем вагоны и баржи. На обед овощной суп — кольраби, шпинат, брюква или две варёные картофелины. На ужин мучной суп-болтушка и 150 граммов эрзац-хлеба с опилками, брюквой, свеклой, сырого, тяжёлого. Я весила 32 килограмма. В туалет по часам. Зимой никаких пальто. На ногах деревянные колодки. И всё время побои. За всё. Просто налетает озверелая надзирательница, сбивает с ног и свистит в свисток. Набегают другие и руками, ногами забивают до смерти. Детей, выкачав из них кровь, сжигали. Мимо блоков «кроликов» страшно было проходить: смрад, ужас. Иногда несчастные выползали на солнышко, все в язвах, подбирали какие-то палочки и выковыривали из зияющих ран вшей и червей. Зимой нас вывезли в Барт, на авиационный завод Хенкеля (он жив до сих пор). Вредили как могли: делали неправильные заклёпки, сверлили дырки не там, где надо, вкручивали не те детали. Эсэсовки с собаками бдили день и ночь. Особенно злобствовали две — Чёрный Ворон и Рыжая, так и кружились, выискивая жертву. Однажды новенькая, француженка, пошла в туалет в неурочный час. Рыжая её выследила, свистнула своих, стали избивать и травить собаками. Чёрный Ворон проверяла наши ряды и била тех, кто плакал. А плакали все. Такие спектакли нам устраивали ежедневно. Многие не выдерживали. Зина Аридова, например, погибла, бросившись на электрические провода 16 февраля 1945 года...

     Марш смерти

  30 апреля 1945 года нас выгнали на марш смерти. Война шла к своему логическому концу, надо было уничтожить свидетелей. Нас из Барта погнали на Росток, к Балтийскому морю. Ослабевших расстреливали. Вся дорога была усеяна трупами в полосатых одеждах. В Рибнице отряд гитлерюгенда под командованием офицера должен был расстрелять остальных. Но этого не произошло. Местные жители их разоружили. Вывесили из окон домов белые простыни. Единственный из городов Германии, Рибниц, сдался без боя и остался целёхоньким, без единого разрушения. На ратуше мемориальная доска: «1 мая 1945 года в нашем городе освобождено 800 женщин из концлагеря Барта, которые шли маршем смерти». В городе нас вначале приютил русский рабочий лагерь, а затем разобрали местные жители. Вечером в Рибниц вошли советские танки. Мы плакали и целовали сапоги наших солдат. А они просили у нас прощения: «Не могли мы ехать по трупам...» Меня и ещё двух девочек приютил местный пастор. Сам с семьёй переселился во флигель, а нам предоставил весь дом. За нами ухаживали, кормили, оказывали всяческое внимание. В этом году я была в этом доме. Пастора давно нет в живых, но сын его меня узнал. Встреча была очень трогательной.

     Домой!

   Путь в Россию был некороток. От одной воинской части до другой. В них находились порой до полутора месяцев, доили коров, стирали, работали на кухне. Добрались наконец до пересыльного пункта в Преннцлау. Здесь настиг тиф. Карантин, гробы. Обидно погибнуть, когда всё самое страшное позади. Меня миновало. Оттуда написала письмо подруге в Ростов. Она известила маму. В родной город приехали мы вместе с Шурой Кущёвой, с которой прошли и Равенсбрюк, и Барт, и марш смерти. Через несколько лет встретила я в Ростове Милю Костину. Это было чудо, потому что все были уверены, что Миля погибла. В Барте она стала жертвой надзирательницы Чёрного Ворона, которая толкнула её, когда Миля передавала хлеб из нашего скудного пайка в окно карцера, где находилась в тот момент Шура. Перелом шейки бедра. А нам выходить на марш смерти. Мы хотели вынести Милю на носилках. Но ночью к нам подошла одна из надзирательниц, закутанная в балахон, чтобы не узнали, и сказала, что не стоит этого делать, потому что Милю в пути пристрелят. Скрепя сердце мы оставили Милю под бараком, отдав ей хлеб и маргарин, что нам дали на дорогу. Миля выжила чудом. И чудом было, когда на Энгельса, у магазина «Ландыш», я узнаю в прихрамывающей женщине нашу Милю...

  Людмила Степановна — член Международного комитета лагеря Равенсбрюк. Ведёт большую общественную работу по поиску бывших узников, их родственников. Сейчас это возможно. А до 1977 года у них не было никаких документов об их германской неволе. Страшно сказать, им не сочувствовали, их оскорбляли.

     — Да если бы СМЕРШ узнал, что я была связана с немцами, ...— Людмила Степановна качает головой.     — Сейчас я много встречаюсь с людьми и здесь, и за рубежом. Мы, узники, поклялись до конца бороться за мир. Я всем рассказываю о том времени. Людям не верится, что так могло быть...