Непокорённая душа № 1011

      Есть люди, особо одарённые судьбой: всё у них по уму и разуму, всё в жизни ладится. И есть люди, особо опалённые ею, да так, что, кажется, негде прорасти в них ничему животворному, ан нет… Такова судьба и Веры Тимофеевны Кирсановой. Из трёх детей, что выросли в их рабочей семье, только ей одной довелось пройти все круги ада — о чём даже не подумаешь, глядя на фотографию этой цветущей женщины, запечатлённой спустя какой-то десяток лет после вызволения из того самого ада. А вот такой (снимок слева) она была в декабре 1942 года, задолго до освобождения из фашистского рабства, не человек, а № 1011.

      Ей было немногим больше 17 лет, когда началась война. В первый же день её ребята и девчата ринулись всем классом в военкомат проситься на учёбу либо в лётчики, либо в пулемётчики. Но всех отправили по домам: «Придёт время — вызовем!»

     Первым из семьи Кирсановых был призван во флот старший брат Владимир, отец умер задолго до войны. Затем на фронт после досрочного окончания фельдшерской школы ушла Люба — они с Верой были двойняшками, и Вера по-доброму завидовала Любиным лейтенантским погонам. Что же касается Веры, то она после окончания десятилетки работала с мамой на швейной фабрике, что располагалась неподалёку от их дома, на Будённовском, и шила суконные солдатские шинели.

      Когда фашистов отбросили к Таганрогу, фабрику эвакуировали за Урал, а им всем, рабочим, выдали по восемь килограммов муки да кое-какую мелочь деньгами и распустили по домам. И снова Вера вместе со своей подругой Ниной Мельниковой пошла в военкомат: «Возьмите на фронт!» Взяли, зачислив в сапёрный батальон 211-й строительной части 37-й действующей армии, — чтобы укреплять позиции, рыть траншеи, противотанковые рвы. И чтобы ни шагу назад!

      Их было около тысячи молодых на полтора километра фронта укрепительных работ — девчата, ребята, сапёры и ополченцы.

     Снег, ветер, мороз… Из шанцевого инструмента только лом да лопата — они и спасали от пронизывающего холода. А сверху «мессеры» по дороге на Ростов поливали ребят и девчат трассирующими пулями. Да ещё нужно было разгружать прибывающие машины с боеприпасами, которые на руках спускали вначале на снег, а затем волоком тащили к боевым позициям — на взгорье, где обосновались пушки. Кто в чём: в пальтишках, в шубейках, в бурках, ботиках, ботинках — с 1 ноября 1941 по 16 апреля 1942 года. И не плакали, не стонали, не жаловались — потому что война.

      Таков был дух и такая вера в победу!

    Ночью спали в коровнике — одетые, ногами к буржуйкам. Только какой это сон, когда вокруг снуют всё прибывающие и прибывающие солдаты, и выкликивают на выход в дозор новые патрули?

     А утром снова снег, мёрзлая земля, лом, лопата, ветер, мороз, ящики со снарядами. Трудились и думали: «Кому, как не нам, останавливать эту коричневую нечисть?»

     Ни туалета, ни бани не было. Только как девчонкам без них? Но и тут они приноровились. Натопят снега на костре, станут кружочком, раздвинув полы верхней одежды и тем отгородившись от мужских глаз. А внутри кружка по двое девчата друг другу трут спины мочалкой, моют головы, поливают тёплой водой — вот и всё мытье, одна радость, что с мылом. А смеху! Весёлого, задорного — на весь фронт. Чистые, смелые, сильные — не только телом, но и духом!

    Им обещали, что, как только они закончат оборонно-строительные работы под Таганрогом, всех пошлют учиться военно-учётным специальностям, а далее — в действующую армию. Но вместо этого им выдали в воинской части справки о выполненных работах и направили в военкомат, а в военкомате вернули паспорта и строго наказали устроиться на работу, потому как: «Потребуетесь — вызовем!»

      «Как же так? — возмутились девчата и ребята. — Ведь мы же доказали, что никакие тяготы нам не страшны. Нате! Берите — мы же солдаты».

     Их действительно несколько раз вызывали, но только лишь для того, чтобы на территории нынешнего Военведа строить подземные ангары для самолётов. Вот и всё.

      Несмотря на сооружённые на улицах донской столицы баррикады, противотанковые надолбы и ежи, доты и дзоты, Ростов не устоял. И сразу же горожане увидели, что такое арийский порядок в фашистском исполнении. Начались перепись, облавы, грабежи, убийства, массовые расстрелы без суда и следствия. Почти в каждом дворе нашёлся предатель — здесь он был царь и бог. Там, где жили Кирсановы, бывший учитель местной школы Замковой, которого все прежде уважительно величали Иваном Михайловичем, объявил себя офицером белой гвардии и, перейдя в услужение к фашистам, получил должность «инспектора гестапо» и велел всем величать себя господином.

      «Не забывай, гражданка Кирсанова, — говорил он Вериной маме, — что у тебя сын и дочь на фронте, и воюют они против всемирного вождя Адольфа Гитлера, который несёт России свободу от большевизма. Да ещё эта твоя доброволка фронтовая Верка, если она не пойдёт на биржу — убью и её, и тебя».

     Мама плакала, но ничего поделать не могла. Бежать не убежишь, тем более без документов. Фронт далеко. Везде немцы да полицаи, предатели да стукачи. И Веру зарегистрировали для отправки в Германию.

      Их было 80 девчат в товарном вагоне — ни лечь, ни сесть. И так в каждом телятнике, в которых их везли на Запад.

     Через четыре дня, глубокой ночью, двери вагонов распахнулись, и люди в чёрном начали выгонять девчат палками в темень, в грязь. Строили колонны — по пятеро в шеренге. Того, кто замешкался при построении, били палкой наотмашь. Затем под шум дождя колонны повели через затемнённый город к огороженным рвом с водой и двумя рядами колючей проволоки баракам, расположенным в чистом поле. Это был распределительный лагерь — арбайтсам Зоэст. В темноте девчат, поскольку город усиленно бомбили то ли наши, то ли англичане, уложили на сырые невыструганные доски трёхъярусных нар — без каких бы то ни было признаков соломы и тряпья. А утром повели на дезинфекцию.

       — Фашисты нас гоняли голыми, — рассказывает Вера Тимофеевна, — по лестницам, резиновыми палками, из одного помещения в другое, поливали каким-то зловонным раствором, затем этим дезинфицирующим раствором растирали нас швабрами — тела и головы, пока раствор не смешивался с кровью. Потом всё смывалось под душем — то холодной, то горячей водой. Мы кричали от боли, от унижения, а в ответ — только палочные удары да крики потешающихся фашистов: «Русишь швайн!», что означало «Русские свиньи!».

       У нас не было имён. Были лишь номера да клички «Русишь швайн».

     Торг состоялся на следующий день. Покупателей наехало видимо-невидимо. Все требовали показать товар лицом: раздевали догола, ощупывали, осматривали зубы, руки, ноги, смотрели нет ли хвоста и рогов — о чём писали их газеты, и, не найдя изъянов, рассчитывались за покупку, забирая её с собой.

     «Вас привезли сюда, — говорил лагерфюрер, напутствуя, — чтобы вы работали на великую Германию, которая освободила вас от большевистского рабства. Мы обеспечим вам свободную и счастливую жизнь. Но за это вы должны отработать на нас 10 лет. Вы должны честно работать и не вредить. За непослушание полицейским разрешено применять палки».

     И они применяли их, не стесняясь, потому что им всё было дозволено. Били за найденный клочок бумаги, за швейную иглу, за испорченную деталь и резец (а их портили сотнями), за дневник, за жалобы на голод, за возражения, но особо жестоко — за побег. Только рабское повиновение считалось для восточных рабочих нормой жизни. Западным было легче — за их питание и содержание доплачивал Красный Крест, за восточных — никто: Сталин отрёкся от соотечественников.

     Вера Кирсанова бежала из «немецкого рая» пять раз. Её ловили, с собаками и без, избивали до полусмерти, давали отлежаться и снова выводили на изнурительные работы. Она побывала в Дюссельдорфе, Гагене, Хагене, Бохуме, Вуппертале, Эссене, Гамме, Хено и других городских лагерях. Долгое время находилась в политических тюрьмах — в Люнене, Хагене, в штрафлагере Липштадте. И в гестапо. На её тюремной робе, на спине, было нашито два знака OST, что означало — при побеге стрелять без предупреждения.

       Вот такая судьба у этой женщины, с кожей, дублённой до черноты палками фашистских надзирателей, но так и не сумевших умертвить её нежную и чуткую душу, душу русского человека. Когда её освободили американцы вместе с другими узниками, она выглядела в свои 22 года восьмидесятилетней старухой — до безобразия худой и измождённой, вместо волос седой пух, вся в синяках, ссадинах и струпьях. Но в глазах горел всё тот же огонёк сильного и свободного духом человека, мужественного и непокорённого. И это несмотря на 2,5 года садистских пыток в фашистских застенках, называемых, словно зоны отдыха, лагерями.

       Там, в фашистской Германии, Вера Тимофеевна Кирсанова, ныне Бондаренко, потеряла своего верного друга, свою первую любовь — Петра Каретникова, такого же целеустремлённого и мужественного человека, одного из активных участников антифашистского подполья, тоже ростовчанина.

       В своей предсмертной записке, переданной Вере по тюремной почте из Липштадта, Пётр писал: «…Верочка! Я хочу тебе посоветовать, даже потребовать, возьми себя в руки… Выноси всё спокойно. Придёт время, и мы за все рассчитаемся с ними… Я решил так давно, иначе был бы уже сумасшедшим или мёртвым…»

       Пётр не дожил до освобождения всего лишь неделю: по доносу он был сожжён в Заксенхаузене.

     Но так, как он и писал, с фашистским зверьём рассчитались. Жаль, что это сделали не он и не она, отрадно только, что сделали это свои, имя которых останется в веках как советский народ, частицей которого и были наши герои. Низкий поклон им, миллионам выживших и пропавших в этой войне, за мужество и непокорность.

   Это дано не каждому, как показала жизнь, — сохранить в самых тяжелейших условиях человеческое достоинство и верность Отчизне. И не продаться за 30 сребреников.