РОСТОВ В ОККУПАЦИИ БЫЛ КАК ОДНА СЕМЬЯ!

Многих очевидцев двух оккупации Ростова фашистами уже нет. Еще меньше осталось освободителей города. Но лица их незабываемы, да и сами события проходят перед глазами — чередой, во всех подробностях, как  в кино...

Хорошо помню, как ушел доброволь­цем на фронт мой отец - в первые же дни войны. Как вернулся с наградами, дважды получив тяжелые ранения, став инвалидом второй группы.

Как мама все годы мыкала горе с двумя детьми, а во время двух оккупа­ции оставалась с нами в Ростове, не имея возможности эвакуироваться.

Как вчера, вижу молодого красивого командира с развевающимся на ветру русым чубом. Его, с гордо поднятой го­ловой, ведут два немецких автоматчика в сторону окопов, вырытых в парке за школой № 52. Мы, дети, понимаем, за­чем его туда ведут, и в ужасе разбега­емся по домам...

Помню, как немцы сожгли подростка на площади (теперь Комсомольской), облив его бензином и привязав к ко­лонне здания (теперь колонн нет, про­емы между ними заложили, а в здании - Ростовское училище олимпийского ре­зерва).

А вот мы с сестренкой нашли ранен­ного в живот молоденького красноармей­ца. Он лежал в школе, в вестибюле за партами, был в сознании, просил по­мочь. Мы сообщили об этом учительнице, которая жила в нашем подъезде (по­мню до сих пор ее фамилию - Архан­гельская). И в течение трех-четырех дней поочередно и все вместе украдкой на­вещали его, спрятав среди разбитых парт его одежду со знаками различия на отворотах воротника.

Помочь могла ему только операция. Но это было неосуществимо в тот мо­мент. Он все время просил лить, но поить его было нельзя. Однако учитель­ница сварила ему какао из своих скуд­ных запасов и принесла чашечку.

А в это время к школе подъехали две легковые машины с немцами. И застали нас всех вместе с раненым! Видимо, они приехали осматривать здание, так как через несколько дней развернули там госпиталь.

Учительница стала говорить с офи­церами по-немецки. Я до сих пор по­мню, как она произносила что-то о гу­манности, Красном кресте и так да­лее. Фашист до того был удивлен, что с ним говорят на его родном языке, что отпустил нас. Что стало с ране­ным, понятно...

Я вижу, как сейчас, и ту страшную кровавую лужу, тянущуюся вдоль всего

многоэтажного здания на Театральной площади (трупы уже были убраны). Там немцы расстреляли около 100 мирных жителей - в отместку за выстрел, сде­ланный с крыши дома. Этим выстрелом был то ли убит, то ли ранен немецкий офицер... А в кровавой луже валялись детские ботинки, варежки, шапки...

А вот нас, детей, немцы выгоняют посреди зимы на улицу из коммуналь­ной квартиры в отсутствие нашей мамы (она вместе с матерью соседской де­вочки отправилась менять наше барах­лишко хоть на какую-нибудь еду в Тихорецк). На выселение был дан один день. Мы, три девочки (12, 11 и 9 лет), найдя брошенную квартиру, без стекол и с разбитыми дверьми, стали потихонечку туда перетаскивать постель и кое-что из утвари. Но главное было - это уголь и дрова из подвала. Ведь зима!

На наше счастье, вернулась наша об­мороженная мамочка, которая ехала от Тихорецка на платформе с углем до Батайска, а от Батайска притащилась пеш­ком с санками. Привезла зерно и просо...

На новом месте, забив огромные окна и двери листами ржавого покореженно­го железа, мы прожили ровно месяц. И снова нас выселили немцы, так как опять понадобился дом под госпиталь - после известных событий в Сталинграде.

После этого мы нашли столетнюю развалюху. Отдали за нее от­цовы часы (реликвию, кото­рую берегли пуще глаза) и кое-что из оставшихся ве­щей. В этой хибаре потом мои родите­ли прожили 30 лет. Во дворе было еще 10 таких же хижин...

В тот двор, довольно большой, въеха­ла полевая немецкая кухня, запряженная парой лошадей, со злющим и тощим, как щепка, поваром. И вот этот повар пова­дился отнимать у нас воду, которую мы, дети, голодные и замерзшие, возили на санках за несколько километров в двух ведрах, половину расплескав по дороге. Дело в том, что брать воду из Дона было нельзя из-за обилия в реке тру­пов. И мы искали воду в родниках, за­бивших после бомбежек. Везли то из района зоопарка, то из-под разрушен­ного железнодорожного моста...

Оставшись без воды, мы снова и сно­ва отправлялись за ней.

Однажды повар четырежды забрал у нас воду, вылив ее в котел. Мы со сле­зами явились домой. Мама выскочила во двор, обозвала повара шелудивой свиньей, которой скоро «отольются сле­зы детей».

Немец выхватил из кобуры пистолет и погнался за ней, дважды выстрелив. Но она быстро скрылась между домиш­ками, которые стояли без заборов  (их давно пожгли). Чужие люди спрятали маму, а потом и нас, когда мы ее ра­зыскали. Находились мы у них, пока та кухня со двора не съехала.

Помню, как нас спасали чужие люди, когда мы отравились протравленным просом, отпоив нас водой и кислым мо­локом, которое стоило больших денег на базаре.

Надо сказать, что Ростов в оккупации был как одна семья. Делились послед­ним и помогали друг другу совершенно незнакомые люди.

И мы выжили… Наши мамы сохрани­ли нас, а отцы отстояли в битвах с фа­шистскими захватчиками.

Но самое главное: я очень ярко по­мню (и буду помнить всю оставшуюся жизнь), с какой радостью мы встречали наших освободителей, ехавших 14 фев­раля 1943 года на танках по Большой Садовой, сплошь разрушенной в резуль­тате бомбежек – от Буденовского до вокзала. Как ликовала и кричала от вос­торга «Ура!» детвора, а женщины плака­ли от радости, обнимая солдат…