Счастливый «Сообразительный»

В истории эскадренного миноносца «Сообразительный» видел я запись: «Принят от промышленности 7 июня 1941 года и введён в состав 3-го дивизиона отряда лёгких сил Черноморского флота». И ещё одну торжественную запись видел я в этой истории: «Корабль вошёл в боевое ядро Черноморского флота и взял курс в бессмертие и славу».

    Сейчас этого эсминца уже нет. Но есть архивы истории нашего боевого флота, а в архивах — записи о подвигах этого легендарного корабля. И ещё живы люди, которые могут подтвердить каждую букву этих записей.

Один из них — Трофим Васильевич Сарана.

    Но сначала я скажу о том, что считаю очень важным и к чему ещё вернусь. Этот эсминец, успевший войти в легенды, прожил недолгую жизнь, всего двадцать пять лет. Вскоре после войны его сначала переоборудовали в дезактиватор, потом — в плавучую мишень для ракет. А потом его не стало. Под фотографией корабля, хранимой его ветеранами, стоит краткая подпись: «1941-1966». Такие же подписи мы видим на обелисках, когда приходим поклониться ушедшим близким.

     Ну вот… А теперь — к моему герою.

  Трофим Васильевич корабль этот принимал, как бабка-повитуха младенца, принимал прямо со стапелей Николаевского завода. Сам-то Сарана служить начал в 39-м, его определили в Севастополь, направили сразу в Школу оружия, за год выучили на корабельного дальномерщика и тут же включили в экипаж эсминца «Сообразительный», который в ту пору ещё в Николаеве стоял только-только построенный. Экипаж этот во главе с его командиром, тогда ещё старшим лейтенантом Сергеем Степановичем Ворковым и отправили новострой принимать, знакомиться с механизмами и проводить испытания. И вот 7 июня 1941 года на юте сверкающего сталью и медью новенького корабля для торжественного подъёма флага выстроился взволнованный молодой экипаж. И лучшие специалисты, мичман Ковалёв и матрос Куликов, подняли на флагшток военно-морской флаг СССР. И вперёд, в родной порт, в Севастополь!

     Говорят в народе, что имя — это судьба. Не знаю, как в жизни эта примета реализуется, но в случае с эсминцем «Сообразительный» — точно. Войну прошёл корабль, в десятках сражений участвовал, бывал в сотнях тяжелейших переделок — и не потерял в боях ни одного человека из экипажа. Даже раненых не было. Потому что всегда на часы или минуты опережал предстоящую угрозу.

    Трофим Васильевич рассказывает, что едва в Севастополе ошвартовались, тут же на боевые учения вышли по полной программе: и с торпедной, и с газовой атакой. Без всяких дипломатических оборотов говорил он: «Привыкли у нас говорить, что нападение неожиданным было, только хреновина всё это… Мы, простые матросы, и то знали, что война  вот-вот начнётся. Работали, готовились. Знаете, когда наш командир очередную учебно-боевую тревогу объявил? 22 июня, в час пятнадцать минут ночи. А уже через 40 минут, в час пятьдесят пять, немцы с воздуха ударили по Севастополю. У них-то план какой был? Сбросить на парашютах магнитные мины, закупорить ими выход из бухты нашей эскадре, а потом с воздуха уничтожить её. Только мы уже у боевых расчётов стояли, учебная тревога в полном разгаре была… Так что эти самолёты мы первыми в эскадре зенитным огнём встретили, и уже не учебным, а вполне боевым… Тут вскоре и другие корабли огнём подмогли, ничего у немцев не получилось, отбили мы их».

     Так вот и начал войну Трофим Сарана — 22 июня, ровно в час пятьдесят пять по корабельному хронометру. А через три дня, двадцать четвёртого июня, уже пошёл на своём эсминце вместе с отрядом других боевых кораблей в первую набеговую операцию к румынскому берегу — громить главную военно-морскую базу противника, Констанцу.

    Скажу сразу — я долго и безуспешно пытался как-то вычленить из этого общего «мы» боевую работу героя моего, я ведь о конкретном человеке собирался писать, не о корабле. Только Тимофей Васильевич эти попытки мои упрямо пресекал. И объяснял, что современный морской бой может быть успешным тогда лишь, когда каждый в экипаже хорошо делает свою работу. «Если я дальномерщик, моё дело — точное расстояние до цели определить, а дело орудийного расчёта — по этой цели не промазать, а дело штурвального — точно курс держать или маневрировать по команде капитана,  дело механика — держать на хорошем ходу машину, дело командира — дать нужную команду в нужную минуту… Нас нельзя разделять. Когда мы дерёмся, мы все как один человек. А случилось бы ко дну пойти — тоже ведь все как один…»

    Вот так — как один человек — дрались они под Одессой и Севастополем, под Феодосией и Новороссийском. Пять немецких самолётов и подводная лодка на их боевом счету. Громили немецкие береговые батареи, уничтожали огнём своих орудий танки и пехоту врага. Сопровождали транспортные суда с продовольствием, войсками и вооружением для осаждённых городов, вывозили эвакуированных людей и раненых из Одессы, Севастополя и Новороссийска, участвовали в десантных операциях… И всё это — с боями, почти непрерывно отражая атаки немецкой авиации, подводных лодок и торпедных катеров. Эсминец дрался, как заговорённый, и очень скоро приобрёл среди черноморцев репутацию своеобразного талисмана. Если в составе конвоя, например, был «Сообразительный», весь отряд чувствовал себя как бы увереннее. Конечно, моряки — народ бесстрашный, но ведь и морские суеверия тоже широко известны… И то сказать: 59 судов провёл «Сообразительный» в составе конвоя — и ни одного не потерял!

    Трофим Васильевич не очень говорлив, мне постоянно приходится мягко настаивать на деталях, и я всякий раз удивляюсь, насколько естественно для него то, что для нас, нынешних, уже может казаться литературным вымыслом…

     Это было в мае сорок второго, едва ли не самого трудного в истории корабля. Тогда «Сообразительный» шёл в составе группы, с ним были крейсер «Ворошилов» и эсминец «Способный». Задание было — доставить в Севастополь бригаду морской пехоты. Почти по тысяче пехотинцев на каждом корабле, три десятка орудий, снаряжение, боезапас. Уже подходили к мысу Феолент, когда атаковала их эскадрилья торпедоносной авиации. Немцы в атаку шли низко, на 20-30 метрах — оптимальная высота для торпедной атаки. «Торпеды мы видели, — говорил Трофим Васильевич, — они всего-то и сбросили 24 штуки, а вот бомбы считать бессмысленно было, они горохом сыпались. Да ещё из пулемётов садили на заходах… Ну и мы по ним из всех зенитных пулемётов — соответственно. В таком бою не столько важно попасть, сколько плотным огнём сбить немца с угла атаки, не дать ему прицелиться хорошо. Помню немца одного, он, видать, здорово разозлился, что мажет и мажет! Когда разворот над нами делал, смотрим — кулаком нам грозится. Низко ведь, через фонарь кабины хорошо видно. Ну, мы его и сбили, чтоб не грозился. Обидно: над нашим же морем разбойничает, и нам же — кулаком!»

    Бой этот рядовым был, всего лишь один из почти ста в боевой биографии экипажа, да и сбитых самолётов было пять за войну. И остался бы рядовым этот бой, не случись эпизода, который когда-нибудь наверняка ляжет в основу героической поэмы. «То ли пулемётным огнём, то ли осколками, — рассказывал Трофим Сарана, — срезало на корме леерную стойку и перебило фал с нашим боевым флагом. И мы видим… знаете, это как в кино, флаг медленно за борт падает… А тут Саша Загуренко подхватил его, прыгнул на стеллажи глубинных бомб и поднял над головой… Так и стоял матрос до конца боя, знамя наше держал над головой, весь открытый, только ни пули, ни осколки не тронули его. Это потом уже, когда отпросился он в морскую пехоту, под Ленинградом его ранило. Отлежался, освобождал Севастополь, ещё одно ранение получил. Тяжёлое. После войны в Николаеве работал, строитель он по профессии. Мы ведь и до сих пор друг друга из виду не теряем, такую войну вместе прошли…»

   Что такое боевое знамя — не всякий понимает сейчас. Тогда — понимали, потому что выражение «боевая святыня» не было пустым звуком для любого солдата. И не случайно живёт по сию пору незыблемая традиция: любое воинское подразделение, утерявшее своё знамя, подлежит расформированию. Причина в расчёт не принимается.

    Со времени только что описанного боя прошёл месяц. Эсминец принял в порту Поти снаряды для доставки в Севастополь, к вечеру перешёл в Новороссийск — брать топливо. Только начали — поступает семафор: «Приготовиться к походу». Тут же по радио подробности: лидера эскадры «Ташкент», который возвращается из Севастополя, атаковала немецкая авиация, эсминец ведёт неравный бой, нуждается в помощи.

  «Дело там действительно тяжёлое было, — рассказывает Трофим Васильевич. — Мы узнали потом, что примерно с пяти утра на него «мессеры» сделали более 80 заходов, более трёхсот бомб сбросили. В общем, три пробоины, разбитое рулевое и одна машина, в трюмах более тысячи тонн воды. Есть убитые, раненые. Мы большим отрядом пошли на выручку: два эсминца, буксир, спасатель, торпедные катера и сторожевики. Когда подошли, носовая часть «Ташкента» в воду была погружена, корма поднята… А на юте, на надстройках, рострах и мостиках — люди стоят, едва ли не плечом к плечу. «Ташкент» ведь из Севастополя принял больше двух тысяч раненых и эвакуированных. Старики, дети, женщины… Смотреть страшно. Людей мы на свой борт всех взяли, быстро взяли, минут за двадцать пять. Перегруз был страшный, шли мы осторожно, даже просто резкий поворот мог перевернуть судно, у эсминца-то допустимый крен всего 23 градуса. А уж стрелять из главного калибра, если пришлось бы, и вовсе не могли: люди вокруг. Команда от обеда отказалась, кормили раненых, потом детей, потом остальных… Люди-то изголодались в осаждённом городе. Пришли помаленьку в Новороссийск, только подошли к стенке — люди всей массой бросились на один борт, прямо через поручни прыгали на причал, корабль буквально лёг на причал левым бортом, представляете? Понять людей можно, такой ужас пережили, вот и рвались на твёрдую землю».

    И были ещё почти пять лет такой вот работы у матроса Трофима Сараны, и светлые, гордые дни тоже были. Когда экипажу за подвиги присвоили высокое имя гвардейского. Когда экипажу как одному из лучших на Черноморском флоте доверили в феврале 45-го обеспечивать безопасность Ялтинской конференции, где заседали лидеры союзников — тогда «Сообразительный» патрулировал самый почётный участок, южнее Ливадии.

   …А демобилизовался Трофим Сарана в сорок седьмом — ушёл в мирную жизнь с того же самого корабля, который и принимал когда-то со стапелей Николаевского завода.

     Ещё несколько слов хочу добавить о том, что назвал я очень важным для себя в начале этого рассказа. О том, как недопустимо, как постыдно-равнодушно относимся мы к боевым реликвиям своим, к славной истории своей, к памяти наших героев. Я сам не видел, но читал о том, как в шестьдесят восьмом году плакал адмирал Ворков, бывший командир «Сообразительного», и с ним вместе плакали ветераны эсминца, прощаясь со своим кораблём. Плакали, когда на их глазах резали автогеном их легендарный корабль. Не просто ведь в корабль, но в самое высокое и достойное, что было в жизни этих седых воинов, вгрызалось это беспощадное пламя. Я читал, я представлял эту ужасную сцену и тоже едва не плакал. Зачем, ну зачем? Зачем было убивать этот корабль, эту реальную, живую память о славе Отечества нашего? Зачем убили первый русский броненосец «Пётр Великий» и наш первый в мире могучий ледокол «Ермак», что самим адмиралом Макаровым спроектирован? Зачем было убивать наши «летающие крепости», которые уже в начале войны бомбили Берлин? Зачем было не оставить эти реликвии потомкам в назидание? У нас что, в тех шестидесятых, когда резали на лом боевые реликвии, железа мало было?

    Страна лишь тогда страна, и народ лишь тогда народ, когда его связывает неразрывная память поколений, когда мальчишка может коснуться рукой клинка или штурвала, которых касались руки его предков, коснуться и ощутить этот необъяснимый, но такой реальный ток единения с тем, что было до него. Ощутить эту гордость принадлежности к великой стране и великому народу, и к славе его, и к боли его.

   И не стыдились бы мы тогда, как стыдимся сейчас, смотреть в глаза нашим обездоленным старикам, что державу нашу строили и собою защитили. Причин бы не было стыдиться.