ПОЧЕМУ ДОН НЕ СТАЛ АМЕРИКОЙ...

Тут не за нить тянешь, распутывая клубок истории. Надо прясть ту нить из пряжи необъятной, до наших дней не структурированной, не вычищенной от заведомой или нечаянной лжи, и объяснять более общее: почему Россия не стала Америкой? Или даже так: почему России никогда не быть ни Америкой, ни Европой?

Да потому, что её центр, её равнинные территории от времён сотворения мира покрывает известная магнитная аномалия, силовые поля которой гасят энергетику личности, её активный творческий потенциал, разрушают в ней Богом заложенную созидательную ориентацию. Любой сложившийся здесь социум обречён на убогое обетование. Неладное витало здесь всегда и отпугивало ещё древних. Где-то возникали и исчезали цивилизации. В иных местах за десять тысячелетий кровавых войн был нарезан народам на клочки весь известный мир, а на эту бескрайнюю равнину никто не претендовал. Лишь в последние десять веков теснота сопредельных земель выдавила сюда жить непроходной народ. Он сложился в общность и выстроил свою государственность. Однако ему никак не удавалось главное и продуктивное: войти в общемировой алгоритм переустройства материального мира к счастью и благу человека. В иных землях сменяемые общественные формации были витками к прогрессу, а здесь всё и всегда заканчивалось застоем…

Вот отчего сразу после ухода в небытие ига монголов, считая от XV века, «неведомо как» Россия избрала для себя самую кабальную и непродуктивную из всех известных — модель крепостничества. И столетиями душила в основном своём производительном — крестьянском — населении всякие стимулы к труду и приучила его к нищете. От безысходности в этой среде рождались мечты о дальних краях, где много воли и счастья, и даётся оно каждому, и хватает его на всех. Удаль звала мятежные души в неизвестность. На Дон, в романтику «вольницы», бежало из центра России всё то, что сейчас называют «протестным электоратом».

Внешне это мало отличалось от процесса, происходившего в ту же эпоху много западнее России, где шло массовое заселение американского континента выходцами из Европы. Здесь был тот же поток обездоленных. Их манила в неизвестность та же страстная мечта обрести счастье. Но, всмотревшись пристальнее, видим поразительное: пришельцы на Дон понимали счастье как избавление от постылого труда и бежали в лёгкую жизнь, в угар «вольницы». А новые американцы жаждали противоположного: отдаться труду. Их манила в неизвестную даль мечта о труде на своей земле, труде освобождённого от кабалы, приносящего крепкий достаток семье, обществу, государству. При этом труд понимался «в поте лица» и как способ самоутверждения личности. Известно, что именно такой труд нескольких поколений отдельных личностей выстроил на севере американского континента то гражданское общество, которое по праву вписало в свою Конституцию первой фразой невыносимо ёмкое и гордое: «Мы, народ …».

Казаки претендуют так же говорить и о себе. И печалятся, когда все прочие в том сомневаются. Тут обычно ими приводится довод про былые вольные и независимые столетия, которые, бесспорно, были: история была к ним щедра, дав им все шансы сложиться в гражданскую общность и стать народом. Но не получилось. Порок был положен первыми поколениями: казаки не знали семьи, — той начальной ячейки, из которой структурируется здоровое общество. Жили походным братством, «ватагой». В ней вызревали и крепчали пороки, свойственные всякому мужскому общежитию. А военизированный уклад и подчинение старшинству сами собой перерождались в культ, в традиции, подобные современной армейской дедовщине. Так сложились ценности, очень далёкие от тех, которые любое нарождающееся общество закладывает в основание своей государственности. В том и был азарт казачьей вольницы, что он увлекал лихостью разбойных рейдов, кружил головы лёгкостью добычи, но не оставлял места родиться здравым зачаткам стимулов к созидательному труду.

Два столетия — до времён Петра I — казаки конфликтовали с соседями, ввязывались во всевозможные разборки на пространствах Восточной Европы, от Урала до Вислы. С лихой удалью они нарушали союзнические договоры и переменчиво меняли свои привязанности в чужих междоусобных распрях. И перемежали это грабежом и насилием в рейдах по смежным территориям. В угаре так понимаемой «свободы и воли» казачество беспечно растратило целую эпоху, отпущенную им для выстраивания своей государственности. Это сейчас они нашли, как это объяснить: вынуждены-де были такой ценой блюсти незыблемость границ, и все силы уходили на защиту «казачьего присуда» от враждебных внешних сил. Нет, правда в том, что сами казаки были силой, дестабилизирующей мирную жизнь любого, даже очень могущественного соседа. Вот, например, Смутное время — начало XVII века — с вмешательством казаков во внутренние распри Московской Руси, — в дела соседнего государства. Ведь именно казачьи формирования, будоража центр Европы, привели на Русь самозванцев, а затем, их изгоняя, посадили на трон Романовых. Дон ими был забыт на десятилетия. Самозабвенно, за сомнительные жалованные ценности, готовили они себе петлю-удавку на последующие века. И это в те самые годы, когда ничто не мешало им неспешно и обстоятельно столбить на Дону своё независимое государство. Ну не странно ли это, учитывая, что ни раздираемая противоречиями Московская Русь, ни турецкий султанат тому никак не препятствовали? Более того, в силу ряда причин, в том были заинтересованы.

Не везло казачеству и с предводителями. Конечно же, и в их среде рождались личности, Божьим даром помеченные. Но они брались решать лишь посильные задачи и, в угоду своим амбициям, искусно пользовались сложившимися в казачестве разрушительными базовыми настроениями, предельно раскручивая стихию народного бунта. Им не дано было стать «отцами-основателями», по типу американских. Их удел — оставаться в ореоле той славы, что крепко потрясла древо российской государственности. Хотя незаурядностью своей могли бы увлечь казачество в иной вектор развития. В том и драма, что болезнь была сильно запущена, и не было в казачьем организме здравых сил, не ослеплённых ценностями, дающимися разбоем. Казачьи массы не поняли бы тех проповедников и тех предводителей, что толковали бы им о повороте к мирному труду поколений, даже явись они пред ними в Божьем осиянии. Как и сейчас не понимают, о чём речь, когда им говорят: вот вы такие ретивые, ну и возьмите в руки хоть один сельский округ, и сделайте там рай, ну пусть не Донскую Голландию, а хотя бы Прибалтику. Нет, говорят казаки, это пахать-сеять да ждать, что земля родит, — мы так не можем. Нам дайте, что охранять или где наводить порядок.

С XVIII века в империи воцарилась просвещённая монархия, а в казачество пришло невиданное до того расслоение. Донскую общность стали корёжить имущественные отношения. Братство и равенство ушли в небытие. Передел прошёл по роду занятий: выделились казаки-землепашцы, служивые, торговые. Появилось своё дворянство и своя интеллигенция. Она-то — под присмотром имперской власти — стала писать историю казачества, где допускалось дозированное воспевание былой воли. В те же годы отыскали место и встроили казачество в общественную иерархию: его нарекли сословием. Это не всем понравилось. Из протеста к началу прошлого столетия вызрела та заумная идея, что нет, «мы — народ!». Однако ни тогда, ни в наши дни нет досказанной чёткости: если народ, то какой? «Русский» или какой-то иной? Отсюда пошёл разнобой в главном: кому молиться, кому класть поклоны? Кого славить? Россию-матушку? Или она злая мачеха, не к ночи будь помянута? Мечется последние сто лет и никак не может в этом главном определиться казачье самосознание. И бродит дурманом, вовлекая легковерные казачьи массы в авантюрные проекты, вплоть до идей, поражающих своим абсурдом: создать-таки независимую казачью республику, чтобы «верой и правдой» служить России. В этой бредовой конструкции, конечно же, есть лукавая и простецкая корысть: не имея надежд на созидательное наполнение своего бюджета, найти, как ловчее пристроиться к бюджету иному.

Конечно же — в чистом виде — такое не пройдёт, но не будем спешить с категоричностью. Вот ведь нынешним донским казакам удалось-таки интриганством и костюмированным шаманством понудить власть на крепкое финансирование «возрождения казачества», закрепив его бюджетной строкой. И так легко это получилось, что годами от зависти крутит батьку Лукашенко, и он, со всем обаянием своей непосредственности, тоже просится — со всей своей республикой — на российский бюджетный кошт.

Лишь однажды на Дону — при падении династии Романовых — казачий сепаратизм состоялся и был реально провозглашён. Несметное количество авантюристов всех мастей ринулось тогда обустраивать Донскую республику. Но увы! Случились те же «грабли»: не нашлось на Дону вызревшей и самодостаточной казачьей гражданственности, и грубо-топорными были призывы к неказачьему донскому сообществу. Оттого быстро развалилась и казачья республика, а от неё и всё белое движение. Хотя представим такое: белые взяли верх и возродили монархию, или же предпочли ей республиканское правление, — всё равно судьба казачества была бы незавидной. Её ждало то же расказачивание, причём не менее кровавое, чем от большевиков, но уже от радетелей за Россию Великую и Неделимую.