ТЕРПИ, АТАМАН, ГЕНЕРАЛОМ БУДЕШЬ

Ни одну из своих завоевательных кампаний Пётр I не довёл до завершающей победы. Не доставало ему усидчивой воинской выучки и элементарного полководческого дарования быть грозой врагу, отцом солдату. Он умел другое: «вздыбить Россию», ввергнув в очередную разорительную авантюру, оторвать от мирного труда несчётные массы производительного населения и гнать толпы боевыми порядками неведомо куда и неясно зачем, окорачивая ропот жесточайшей палочной повинностью. Авантюрность всегда открывалась ближе к финалу. Тут проявлялась его уникальная по подловатости царственная манера «впадать в обиду», оставлять развитие событий на волю случая и, бросив войска, обращаться в бегство. Дальнейшая судьба кампании его заботила лишь тем, чтобы неуспех потопить в крови неразумных помощников и списать с себя — для анналов истории — всякую ответственность.

Из этого ряда выпадает одна победа, с поражающей лёгкостью давшаяся, — над донским казачеством. Три века бродит в казачьих умах недоумение — как такое случилось? О том же ломают головы этнопсихологи, отыскивая глубинные причины: почему? Вот и в «7С» в № 1 за этот год (в статье «Почему Дон не стал Америкой») мы поделились мыслями о том же. А здесь добавим: на Дону не удалось закрепиться даже такому ядру самобытности, как на Днепре. Чтобы со временем на евразийской карте явиться подобием современной Украины. Выверенными аналогиями, начиная от библейских времён, подобрать объяснение трудно…

В апреле 1709 года царь Пётр со свитой неспешно продвигался вниз по донской земле, творя по станицам расправу над казаками, примеченными в сочувствии к булавинцам. Карательные команды шли впереди и вешали станичников сотнями, на плотах спуская вниз по Дону, и тысячам отсекали головы «по одному с каждого десятка», насаживая на колья вдоль дорог. К тем дням самого Булавина в живых уже не было, его сподвижники были рассеяны силами той части казачества, кто ценой измены восставшим спешил выслужить прощение московского царя. Ими избранный атаман Илья Зерщиков сделал главное: расколол казачью среду и погасил бунт. И потому полагал по здравому разумению быть обласканным милостями. Он встречал царя пасхальным перезвоном соборных колоколов, выстилаясь иудиной покорностью, и никак не ждал уготовленного ему клинического случая жутковатого царского беспредела: публично отсечённую атаманскую голову выставили для устрашения в центре Черкасска. Пётр патологически презирал согнувшихся, — он их доламывал и, впадая в «кайф», насыщал свои «грозные очи» страданиями жертв. «Шок и трепет» в царском исполнении стал для Дона концом целой эпохи: три предыдущих века ушли в песок, оставшись легендами о вольном братстве. Сама его ликвидация становилась в очередь ближних дел, и в голове Петра роились варианты: то ли полностью истребить казаков, то ли отселить их в глубины Сибири. В отчаянии станицы срывались с мест, и все, кто мог, с некрасовцами бежали на Кубань или ещё далее, в туретчину.

Спасение пришло с западных окраин России. Переменчивые ветры в царской голове вдруг обратились в район Полтавы, где успешными манёврами армия Шереметьева брала верх над войсками Карла XII. Бросив Дон, Пётр поспешил туда, чтобы возглавить успех. Здесь он явился полной мерой бестолковщины, растратив всякие выгоды от победы над Карлом и ввязавшись в новую кампанию против турок, где потерпел своё самое сокрушительное поражение. От пленения его спасла Марта Скавронская — впоследствии Екатерина I — одна из любовниц, по счастливому случаю сопровождавшая его в походе. Она приняла на себя всю процедуру выкупа царя, бившегося в её ногах в слёзной истерике, взамен его клятвы в законном браке сделать царицей. В унизительном торге она отдала турецкому паше походную казну вместе со всеми своими личными драгоценностями.

Прутская кампания отбила у Петра I всякий интерес к Дону. Можно сказать и так: своим итогом она чудесным образом спасла донское казачество, поскольку турецкий султанат ясно указал Москве, что он держит в своём стратегическом внимании судьбы народов, населяющих Приазовье, и будет продолжать покровительствовать не только днепровскому, но и донскому казачеству. А если оно к тому добровольно склонится, то и принять в своё подданство.

На десятилетия на Дону утвердился мир. Казаки признали Россию своим Отечеством и отказались от былых разбойных «шалостей» и на два последующих века, загнав обиду в генетические глубины памяти, верноподданно служили российским самодержцам.

Но власть доверием не баловала. Донскими полками предпочитали укреплять общевойсковые формирования и самостоятельных военных действий не поручали. Во многом потому, что они были под командой лидеров по личностным качествам, вызывавшим настороженность. Атаманство и старшинство, хотя и было привилегированным слоем в казачьей среде, но несло в себе сильный заряд демократичности свободного выбора «низами». Власть взяла за правило не утверждать в атаманстве таких лидеров, предлагая тех, кому предпочтительно доверяла. Но и тут был прокол: сам принцип не вписывался в общероссийский порядок выдвижения во власть управленцев через институт дворянского служения и прямых назначений «сверху». К концу XVIII века этот узел противоречий начал давать сбои в системе управления войсками, и его решились разрубить указным пресечением всякой выборности. Заслуженную часть казачества наделили общевойсковыми воинскими званиями с прямыми назначениями новоявленных казачьих генералов в атаманы.

Процесс шёл избирательно, тут было где развернуться интриганству и соперничеству. Атаманами становились генералы, прославившиеся в боях и личным усердием доказавшие преданность самодержавию. Но и над ними при всех их заслугах, как рок, витала тень атамана Зерщикова. Все старания угодить власти подавлением в казачестве вольных мыслей в ответ получали намёки и прямые обвинения в измене, часто перетекавшие в следственные дела и в позорные заточения. Стало правилом двуличие: публично высказывать высочайшее монаршее благоволение, слать на Дон по всякому поводу грамоты и почётные знамена и ужесточать надзор за каждым, кто неординарно выделялся в казачестве. Империя с шизофреническим упорством продолжала держать Дон «в подозрении».

С началом XIX века нашлось и новое средство: закачивание имущественного расслоения. Некогда фундаментальные ценности донского «братства и равенства» быстро рушились под напором не виданного до того явления: сказочного обогащения из рук имперской власти вдруг явившегося казачьего дворянства, с его полярным отрывом от низов, уделом которых оставалось влачить нужду и все тяготы службы.

Так монархия выстроила систему, в которой генералитет Ефремовых — Орловых — Денисовых — Иловайских и пр. и пр. был крепко повязан слежкой и доносительством, а славные воинские достижения мало того, что не спасали от преследований, но ещё больнее терзали недоумением, когда «низы» в беде им злорадствовали. Худшее доставалось светлым голубиным душам — мученикам «за идею» — вроде братьев Грузиновых, которые не делами, а только мыслями продолжали чтить память былых казачьих свобод. Они гибли меж двух полюсов, одинаково глухих к их страданиям, на плацу, под барабанный бой карательных команд, пред очами всего «честного казачества» на плахе или в унизительной публичной порке.

Даже с Платовым, кого современные казаки величают самым обожаемым отцом казачества, случилось так, что когда он был безвинно заточён в каземат Петропавловской крепости, не всколыхнулась ни одна, даже его родная станица.