Неспособные

Ночью случилась оттепель и покрытая тонким снегом земля поплыла грязной водой, тёкшей по канавам столь быстро, что её не смог прихватить даже, ударивший с утра в степи морозец. Колючий ветер просквозил город до самого Дона. Хмурое небо предвещало дождь. Грязь и холод пропитали всё вокруг. Склонив под ветром головы и затянув под самые подбородки концы цветных платков, крестьянки семенили вниз по холму в сторону церкви, чей колокольный звон едва было слышно, ибо ветер уносил звук за реку и мрачный гул брал своё лишь в минуты затишья.

Хоронили большевиков: молодых и старых мужчин, павших в борьбе за идеалы свободы. Свободы, во имя которой умирали обе стороны, люто ненавидя друг друга. Траурное шествие начиналось от церкви и, извиваясь через весь город, медленно направлялось к вершине холма, где посреди степи раскинулось кладбище. Во главе процессии маршировал военный отряд, чьи солдатские лица, в большинстве своём, оставались бесстрастными. /.../

За ними, неся деревянные и металлические кресты, шевствовали священники: первый был в белой рясе и расшитом клобуке; другие, следующие за ним - в малиновых и переливчато-синих облачениях, с длинными волосами. За священниками шла, кажущаяся бесконечной, толпа родственников и друзей погибших. /.../

Минули девушки с цветами. За ними мужчины с революционными лозунгами, на которых белыми буквами на красном фоне, виднелись слова: «Да здравствует новая Республика, во имя которой погибли наши товарищи!», «Мир жертвам Гражданской войны!», «Боже, благослови павших за Свободу!». /.../

Это была единственная демонстрация, разрешённая Атаманом Донской республики, давеча провозглашённой независимой и с выборным правительством. Отныне, стихийные митинги и всё, что могло вызвать беспорядки, строго пресекалось. Городские улицы преобразились. И хотя нищих ещё хватало, развязанной солдатни на глаза, явно, попадалось реже. Буржуазные экипажи вновь загрохотали по брусчатке; хорошо одетые мальчики и девочки шлялись туда-сюда по Садовой. В городе было ещё несколько больших улиц, но ни одна из них никогда не собирала столько народа, как Садовая. Бывали дни, когда в урочный час между двенадцатью и двумя пополудя, Садовая заполнялась так, что невозможно было по ней пройти; и если вам вдруг случалось сойти с тротуара, то приходилось ждать удобного момента, дабы снова вклиниться в поток.

Как и предсказывала та старуха, нынче, когда к власти пришли казаки, буржуйки уже не боятся носить шляпки, появляться в ботинках по 500 рублей пара и шубах за 5000 рублей. Началась борьба с бандитизмом, распоясавшимся в предыдущее время до опаснейшего уровня. Казаки. охранявшие улицы, без разговоров открывали огонь по грабителям и заключали их под стражу. Обстановка с преступностью немного улучшилась, хотя, казалось, на место одного убитого или арестованного бандита приходило два новых. Наш дом располагался таким образом, что его окрестности были легко доступны для всякого рода лихих людей, подобно призракам проникающим на городские улицы из глухой степи. Неудивительно, что нас часто будили выстрелы казачьих ружей и крики преследующих и преследуемых. /.../

Г-жа Сабарова сильно нервничала по этому поводу и всегда на ночь делала обход всего дома, проверяя заперты ли двери. В каждой свободной комнате теперь спали слуги, чтобы ночью ни одно из помещений не пустовало. Дворнику в оранжерее поставили набитый конским волосом диван и я частенько лицезрела его вечерами, лежащим подобно шекспировскому Нику Ткачу [Nick Bottom] в сказочном лесу из пышнолиственных кустарников и зеленых пальм. Не думаю, что после этого от него прибавилось толку в случае взлома, ибо сколько раз мы не шастали через оранжерею, он спал всегда, как убитый. Единственным преимуществом его нового места пребывания было то, что ему теперь определенно не приходилось тратить время на одевание, т.к. спал он исключительно в верхней одежде, ветхой меховой шапке и допотопных валенках, положив под бок лопату. Когда я как-то полюбопытствовала для чего ему лопата, он ответил весьма загадочно: «Хорошая штука для разных вещей».

Г-жа Сабарова, очевидно, не питала большого доверия к своим домашним защитникам. Её беспокойство достигло столь крайней точки, что перед тем как лечь спать она шарила под всеми столами и в плятяных шкафах на предмет наличия там воров. Однажды я спросила её: она будет делать, если обнаружит там кого-нибудь. Но она после этого так расстроилась, что я зареклась когда-нибудь ещё шутить на подобные темы. Тем не менее, вопреки всем своим страхам, дважды или трижды в неделю она посещала театр, разодевшись в дорогущие меха и изумрудные серёжки, каждая размером с воробьиное яйцо. Не обращая внимание на мою тревогу, она разрешала Наташе, выходя на улицу, носить жемчуга и бриллианты, утверждая, что воры всё равно не имеют представлений о стоимости этих вещей. Может и так, но в Ростове всякий держал Наташу Сабарову за богатейшую городскую девицу, которая может себе позволить носить самые дорогие украшения. Местные богатеи не имели привычки прятать своё благосостояние в тень.

Для меня же все эти выезды в театр дважды в неделю служили источником больших треволнений, хотя нас и сопровождал каждый раз вооруженный мужчина, сидящий на облучке рядом с кучером. Однажды, около одиннадцати, наш кучер, поворачивая на главную улицу, неожиданно развернул лошадь и повёз нас другой дорогой. Наш охранник, при этом, даже не шелохнулся. «Там на дороге один или два трупа», - пояснил он. Наташа в ответ ухмыльнулась и, припудривая носик, спокойно сказала: «Всего лишь какие-то воры. Хорошо, что казаки их прикончили. Нам же лучше и веселей будет. Что скажешь, моя дорогая, у меня нос не покраснел?».

Наступило и минуло Рождество. Мы отметили его ёлочкой и ужином, но праздник получился скудным. Рождественская ёлка несмотря на дороговизну, оказалась куцой, а цены на продукты подскочили ещё больше. На настроение людей повлияли и плохие новости с Русского фронта, так нынче называли противостояние между юнкерами и большевиками.

Европейскую войну поминали редко. «Почему бы англичанам не прийти нам на помощь?», - несколько раз спрашивала меня г-жа Сабарова. «Вот, если бы они прорвались через Дарданеллы, вошли в Чёрное море, высадили четыре тысячи человек в Одессе...» и пр., и пр. – так говорила русская буржуазия, в то время, как очередь в кино из хорошо одетых мужчин тянулась аж до середины улицы, а Добровольческая армия каждый день молила пополнить её ряды.

Снежная метель выбелила последние часы уходящего года. Мы просидели до полуночи, играя в странную игру: растапливали воск над огнём и капали его в холодную воду, сидя в окружении теней на стене, отбрасываемых светом лампы. Потом пришла гадалка и, усевшись в затемненной комнате, начала предсказывать будущее всякому желающему. Это была морщинистая старуха, с когтистыми пальцами и желтушным лицом, на котором живыми казались только глаза. Доставая из небольшого кисета сушёную фасоль и мелкие камушки, она бросала их на стол и по тому, как они падали предсказывала ждет ли тебя богатство или бедность, счастье или беда. Наташа выглядела разочарованной: «Я выйду замуж лишь в девятнадцать лет! Мне придется жить здесь, в этом муравейнике, (с тоской в голосе) ещё целых два года!».

Она вздыхала и расстраивалась до тех пор, пока не придумала более удачный способ предсказания будущего. Послали за шестью десертными тарелками, которые выставили по кругу на пол. В одну из них налили воды, в другие положили колечко, монетку, связку ключей, щепотку зёрен и кулёчек конфет. Со двора принесли кудахтающего петуха со связанными крыльями и каждая из нас бросала того в середину круга и все наблюдали, содержимое какой тарелки он предпочтёт склюнуть: если колечко - в течение года жди замужества; воду – муж будет пьющий; зерно – ненасытный; ключи – скаредный; монетку – богатый; конфеты – расточительный. В моём случае петух омрачил весь ритуал: он сопротивлялся, хлопал крыльями и в конце концов с криком забился в угол комнаты. Все, как один, пришли к мнению, что это плохое предзнаменование.

На Новый год, являющийся здесь всеобщим праздником, закрылись все магазины. Казаки, патрулируя улицы, сквозь пальцы смотрели на шатающихся пьяниц, но в остальном блюли прежний порядок, включая, и запрет на проведение митингов. С окончанием праздников, Добровольческая армия удвоила усилия по привлечению новобранцев в свои ряды. Стены театров и синематографов пестрели плакатами, зовущими всех здоровых мужчин и женщин стать юнкерами и помочь в обороне Ростова. Казаков призывали помнить об их великой истории и сражаться за землю их предков. Молодых мужчин просили поддержать своих братьев и спасти свой город от «антихристов, вандалов и хулиганов».

Но антихристы, вандалы и хулиганы, о чём знали все, были хорошо оснащены и получали хорошие деньги, а посему призывы к вступлению в ряды Добровольческой армии, в большинстве случаев, не получали ответа. Лишь школьники демонстрировали явное воодушевление и было больно смотреть, как 15-17-летние юноши маршировали по улицам в мешковатой форме, в то время, как те, кто по старше и по крепче сидели по синематографам и театрам. /.../

В середине января из Таганрога, где шли ожесточённые бои, стали прибывать раненые офицеры. Многие молодые девушки приняли участие в организации госпиталей по большим домам, столовым и на станции. Они рассказывали, что часть доставляемых трупов страшно изуродованы: выколотые глаза, отрубленные ступни, вырезанные по коже знаки на бёдрах. Никто не знал, наносились ли эти увечья при жизни или после смерти, но без сомнений, таких трупов было множество. Как мне рассказывала одна медсестра, её умолял в бреду один из раненых юнкеров: «Sistritza, сестрица! Убей меня перед их приходом, но не позволяй им дать меня забить до смерти!».

Когда фронт приблизился, звук стрельбы стал ежедневным. Станцию заполонили молодые офицеры. Один из них с горечью говорил мне:

- Что мы можем сделать? Мы сражаемся, сражаемся, сражаемся, но их тридцать к одному! Неужели Ростов не поможет нам? Пройдитесь днём по Садовой и у Вас не останется вопросов. Ростов может дать в три раза больше людей, чем он дал. Безучастность – проклятье нашей страны. Они легко дадут деньги на снаряжение и молоко для госпиталей, потому что это не потребует личного участия. Но они никогда не дадут то, что касается их самих. Нам, безусловно, нужны деньги, но ещё больше нам нужны люди.

- А что же казаки?

- История казаков подошла к концу, - ответил он, пожимая плечами.

- Алексей Михайлович, но это неправда! Донская республика – есть величайшая победа. Она осуществит демократию без перегибов. Каледин пользуется доверием народа.

- Дождитесь завтрашнего схода, мадемуазель, и Вы всё поймёте.

Весь вечер, не отходя от телефона, мы прождали вестей о происходящем на казачьем сходе, пока не раздался звонок из Новочеркасска. Новость оказалась краткой, но значительной. Каледин покончил жизнь самоубийством.