Алкидов на войну не опоздал

    Угораздило же его родиться в декабре! Это он сам так в сердцах выразился — «угораздило»! До сих пор активный, с лукавым юморком, бойкий на язык в свои «под восемьдесят» Николай Яковлевич Алкидов. А в ту пору — десятиклассник, обивающий пороги военкомата и гонимый оттуда красноглазыми от бессонницы военкомами: «Куда тебе на фронт, пацан! Ты хоть до семнадцати дорасти сначала!» А он кричал, что ему уже вот-вот, в декабре, семнадцать, что есть и помладше, — вон в газетах пишут — а уже воюют…

    Заканчивался сорок второй год. Уже добивали немцев под Сталинградом, уже старший брат, которому и двадцати двух ещё не было, лётчик, под тем же Сталинградом добыл Звезду Героя Советского Союза, уже трещала германская блокада вокруг Ленинграда. И очень боялся Колька опоздать на войну.

   Он попробовал мне объяснить: «Для всех нас тогда слова эти, ну, Родину защищать, по-другому звучали, чем теперь…    Мы жили этим, не знаю уж, как сказать ещё…»

  В общем, дожал-таки Николай военкомов. Чуть семнадцать стукнуло, и был он уже в начале сорок третьего в Тамбовском пулемётном училище.

  Первые бои он вспоминает сейчас вовсе не как сражения или романтическую героику, а как невероятно тяжёлую, изнурительную работу. Он вообще не романтизирует своё военное прошлое, он так и говорит: «Работа! Как войну вспоминаю, главное впечатление такое: копаю, толкаю, таскаю, опять копаю…»

   И то сказать: пулемёт — он семьдесят килограммов, да цинки с патронами по двадцать килограммов, да вода, когда была, её сам-то и не всегда глотнёшь, главное — в кожух пулемёта залить, чтобы не отказал, родимый… Да ещё своя скатка с вещмешком.

   Николай Яковлевич прямо говорит, что и не помнит сейчас, куда именно бросили их в те первые бои — молодое пополнение пятой сталинградской ударной армии. Был июль сорок третьего, какая-то немецкая группировка прорвала наше окружение, пыталась выйти. Их 87-ю гвардейскую стрелковую дивизию на это дело и бросили — задержать.

   «Наше дело солдатское, мы не спрашивали ведь, куда нас выбросили. Есть приказ — задержать, и всё тут… Помню пшеничное поле. Хлеба сумасшедшие просто, за метр высотой… Мы ползём, немец миномётами лупит. Первый раз увидел тогда развороченную грудную клетку соседа, что рядом полз, первый раз хрип услышал: «Ребята, пристрелите». А впереди село, Кочетовка. Название это помню, потому что мне старик один из нашего расчёта объяснил, в чём разница между селом и деревней. Ну, старик — это в моих тогдашних представлениях, ему-то аж под тридцать уже было. Вот он и говорит: Кочетовка — село, потому как церковь есть. А вон колоколенка, видишь? Корректировщики там засели, заразы… Ну мы по той колокольне сразу ленту всю высадили, успокоили. Батальон цепью — вперёд, немцы минами накрывать стали. Опять в землю зарываемся… Тут я, помню, первый раз испугался, раньше как-то некогда было. Мина рядом ударила, я увидел — стабилизатор торчит из земли. Ну, думаю, сейчас рванёт… И так сиганул в сторону, не поверите: мне показалось, что я в невесомости завис, так долго в воздухе был… А она не рванула. Потом ребята, из стариков, говорили, что иногда разряжали вот такие, неразорвавшиеся. А там не взрывчатка, а песочек или стружка железная. Иногда ещё и записочка: «Поможем чем можем». Это наши, которых немцы угоняли на военные заводы в Германию, так своим помогали. Тоже ведь люди жизнью рисковали».

   Здесь, в этих боях, Николай Алкидов недолго задержался. Мина угодила точно в пулемёт, расчёт погиб, Николай чудом жив остался — отползал в это время добывать воду. Комбат живо пристроил шустрого солдатика в связные, Николай прыгал с приказами с фланга на фланг, если можно назвать прыжками эти ползки да перебежки, как старые солдаты учили: «Метров десять-пятнадцать бегом, потом кувыркайся на землю и тут же откатывайся в сторону хоть на два-три метра, потому, что «он» по этому месту как раз и саданёт…» После двух-трёх часов такой акробатики сил, кажется, уже никаких, а тут опять комбат хрипит: «Связной!»

   Вот так и передвигался Николай, когда комбат послал его проверить линию связи, по которой он до командного пункта никак докричаться не мог. Полз он по проводу. И тут накрыло-таки миной связного… Сейчас Николай Яковлевич смеётся: «Ох, и заорал я тогда! Так заорал, что даже немцы стрелять перестали, ей-богу! То садили без передыху, а тут минуты две-три — полная тишина. А я не столько от боли, сколько от страха орал, потому что уверен был: ногу мне оторвало. И мысль главная билась: как же я без ноги жить-то буду? В свои-то неполных восемнадцать? Потом огляделся потихоньку — цела нога. Только из развороченной ступни осколок торчит. Он-то снизу, с подошвы вошёл, ошмётки подошвы, стельки, портянки — все грязные из раны торчат, а сам осколок — ну блестит, как новенький. Осколок я вытащил, отбросил. После уже подумал: дурак, надо бы в карман положить, на память… Потом обмотки размотал и стал школьную анатомию вспоминать — где бы это артерию перетянуть, кровь остановить. Остановил, пополз дальше. Наши потом подобрали, на плащ-палатку — и в медсанбат».

   Потом уже, когда в теплушках везли в тыловой госпиталь вместе с другими ранеными, некому было за раной ухаживать: один старичок-санитар на несколько вагонов. Когда в госпитале ногу размотали — оттуда черви посыпались. Николай Яковлевич опять смеётся: «Сам рыбак, таких для наживки копал, а вот забыл, как называются они, спасители наши… Потому спасители, что питаются из этой вот загнившей раны, вроде как отсасывают гниение это… А то бы — гангрена обеспечена».

   Рана неудобная была, трудная. Только через полгода кое-как залечили. И предстал Николай перед медкомиссией, нахально заявляя, что собирается на фронт. Ему в ответ: «С твоей-то ногой?! В крайнем случае — в обозники годишься, на телеге сидеть».

   Только упрямый Николай не зря перед выпиской тренировался. А перед комиссией весело строевым прошёлся и даже чечётку изобразил. И вместо комиссования направили этого упрямца в маршевую роту. На фронт.

Однако пробыл Николай в этой роте всего-то несколько дней, потому что однажды перед строем команда прозвучала: «Кто имеет семь классов и комсомольцы — три шага вперёд!»

   Время тогда такое было: семилетку окончил — уже вполне образованным человеком считался. А у Николая — десять, вообще профессор.

  Десять человек отобрали, переодели, выпарили вшей и направили их, самых образованных, под город Горький, в Первую учебно-миномётную бригаду, где готовили боевые расчёты очень секретных тогда и ещё более знаменитых наших «катюш»…

  Иван Яковлевич оружие это так уважительно откомментировал: «У немцев подобные установки тоже были, «ванюшами» звались эти шестиствольные миномёты. Тоже вещичка пренеприятнейшая. Но до «катюш» всё равно далековато».

   Так попал Николай в боевой расчёт М-16. «А  были ещё, — говорил он, — расчёты М-8, М-20, М-30. Градация эта — по диаметру мин-снарядов. Правда, М-20 отличались, заряды их были термитными, и площадь обстрела выжигали всухую…

   Стоял на дворе сорок четвёртый год, наши землю свою уже очистили, Европу освобождали, рвались на Берлин, а союзники тревожно присматривались: не опоздать бы с открытием второго фронта, иначе Европа, не дай бог, советской сделается. И шёл Николай со своей бригадой гвардейских миномётов через Вислу и Варшаву, через Бранденбург и другие города немецкие — до Берлина. И даже на Эльбе побывал в начале мая сорок пятого — бригаду к американцам бросили, там власовцы шалили и бродячие немецкие группировки.

   Службу в бригаде «катюш» Николай Яковлевич комментирует в обычной своей весёлой манере: «Ой, да по сравнению с пехотой — это курорт! Пехота — что? Шинелька, плащ-палатка да сапёрная лопатка… То ли дело — наша техника! Да и пули не так густо над головой летают — не передний край всё-таки».

    На этом «курорте» Николай в первом же бою чуть не опростоволосился — в том смысле, что чуть себя не взорвал вместе со всей установкой. Он снаряды подавал на направляющие. Уже отзвучала обычная команда «снять колпачки», остались обнажёнными очень чувствительные взрыватели, потому-то снаряды «катюш» взрывались ещё до контакта с землёй, как бы ударяясь о ту уплотнённую воздушную стенку, что образовывалась между снарядом и близкой уже землёй. Поэтому осколки шли веером по земле и вверх, что и создавало эту страшную для противника убойную силу. И поэтому же воронок от «катюш» не было… Хотя можно было работать и в «фугасном» варианте: на боеголовке имелись регулировки задержки взрыва. Чтобы снаряд, к примеру, взорвался уже внутри здания, стену пробив.

   Так вот, схватил Николай этот 50-килограммовый снаряд, хотел подать, да силёнок после недавнего госпиталя и упора покалеченной ноги не рассчитал. Вырвался из рук снаряд. И уж у самой земли, самому непонятно, каким чудом и напряжением, снова подхватил его Николай, упасть не дал. Ребята, здоровяки все, снаряд перехватили, оттолкнули Николая, по-русски выражая свои чувства соответственно моменту. Но после боя всё-таки сказали: «А ты, Колька, молоток. Ну, молодец! Как удержал, а?»

   И служил после этого Николай огневиком при батарее. Огневик — это непосредственная работа по установке батареи. Самая тяжёлая работа здесь из всех — выкопать апарель, куда прячут от обстрела здоровенный «студебеккер». Вся остальная кропотливая  работа по подготовке батареи к залпу — пустяки по сравнению с этой… Кирка, мотыга, лопата — вот основное оружие огневика. А спустя время был Николай и радистом-связистом на той же батарее.

   Но кем бы ни служил Николай, его, как и остальных, никогда не покидало это трудновыразимое ощущение мощи батареи перед залпом. Особенно в самых тяжёлых боях, на Одере. Когда ребята уже в ячеечках, в кабине — только командир и водитель, и бронещитки уже опущены на лобовое стекло, чтобы плазма залпа не сожгла машину. И пульт управления в руках у командира, и его напряжённая команда: «А ну-ка теперь врастяжечку!» И тогда по направляющим, смещённым на доли градуса, с интервалом в 5-10 секунд, веером шли все 16 снарядов, и так — с каждой машины, и не поднять было головы вражеской пехоте, да и голов тех уже почти не оставалось…

    Война. Тяжёлая, кровавая и необходимая работа. Не мы её начинали.

   А после залпа — стремительная смена дислокации, потому что очень уж азартно охотились немцы за «катюшами» и сразу били артиллерией и авиацией туда, где возникали дымы от их залпов. Но даже и об этом Николай Яковлевич говорит в обычной своей усмешливо-приземлённой манере: «Потери, говорите вы?  Были и у нас потери, как без этого… Мы стреляли потихоньку, и в нас стреляли помаленьку».

   О Победе Николай узнал на Эльбе 8 мая. Узнал, как тот Саид из фильма «Белое солнце пустыни»:

   — Стреляли!

   Были с ребятами в землянке, услышали выстрелы, выскочили с оружием — думали, опять какие-нибудь шальные немцы прорвались. Оказалось — свои палят в воздух. Победа! И тоже разрядили в воздух автоматные диски. Победа, ребята!

   Тогда же, в мае, приказ вышел: всем, у кого тяжёлые ранения были, — немедленная демобилизация. А упрямый Алкидов ещё на четыре года в армии остался и на гражданку ушёл только в сорок девятом.

    …Вспоминаю сейчас начало беседы с Николаем Яковлевичем. Никак не мог он понять, почему к нему корреспондент пришёл. Говорил: да никакого геройства нет за мной, простым солдатом был. Орденов тоже нет, так, медальки солдатские: за отвагу, за Варшаву, за Берлин… Ну и другие, вроде этих. Что обо мне писать можно?

    А я и сам не знал тогда, что именно. Знал только одно: не будь вот таких ребят, о которых и писать-то нечего, была бы сейчас у нас Россия?