Под тенью свастики: Испытание войной

В Великую Отечественную войну Ростов-на-Дону пережил две оккупации. С осени 1941 года город подвергался усиленным налетам немецкой авиации, первые бомбардировки начались еще в августе. Фронт быстро приближался к Ростову. Советские люди, настроенные пропагандой на то, что война будет кратковременной и проходить на чужой территории, не ожидали такого исхода.

Все трудоспособное население выходило на сооружение огромных противотанковых рвов за городом. В черте Ростова, особенно в центре, возводились кирпичные и бетонные заграждения — «баррикады» с огневыми точками, Их цель — остановить продвижение вражеской техники.

Одна из таких «баррикад» проходила по Большой Садовой, рядом с Кировским сквером.

В этой главе говорить будут очевидцы тех событий. Они расскажут о том, что делали в то время, что видели своими глазами. Это жители домов, стоящих вокруг Кировского сквера или совсем рядом от него, или те, кто жил в других частях города, но бывал в районе Кировского сквера. Это профессора, инженеры, санитарки, пенсионеры... Некоторые из ник в те далекие уже годы были подростками, но их цепкая память сохранила детали, подробности страшных событий.

А. Гаврилова: «Я принимала участие в строительстве «баррикады» у Кировского сквера. Носила кирпичи. Мужики разводили бетонный раствор, сооружали амбразуру для пулемета. Такая «баррикада» строилась зигзагам, чтобы перегородить улицу, но в то же время по ней можно было проехать — т.е. она препятствовала быстрому движению. По расчетам тех, кто придумал такие укрепления, во время такого медленного движения по фашистским танкам и грузовикам должен был вестись огонь. А на самом деле оказалось: они сослужили обратную службу — мешали отступлению нашей техники, создавали заторы. А все это движение проходило под бомбежками фашистов. Особенно мешали эти «баррикады» летом 42-го года, когда события разворачивались очень быстро».

B. Котлярова: «Перед приходом немцев прошел слух, что надо прятать ценные вещи. А у нас всего-то — свадебное колечко мамы с тремя крохотными розовыми камешками. Она его положила сверху на абажур. Люстра простенькая была, со стеклянными сосульками. Как ни тяжело было, как мы ни голодали, мама колечко то сохранила. Хотя могла отнести на базар, на менку. А через двадцать лет, когда я вышла замуж, она мне его подарила».

C. Любимова: «В Кировском сквере были выкопаны щели: в них предполагалось воевать пехоте. Когда начались бомбежки, прятались кто где. Когда муж уходил на фронт, он нам сказал: не прячьтесь в эти щели, их в первую очередь бомбить будут. После одного налета, когда наши уже ушли из города, мы нашли в одной из щелей двух красноармейцев. Сами вырыли яму и похоронили их. Документы даже не догадались посмотреть. Закопали в том месте, где стоит тумба для афиш, на углу Энгельса и Журавлева, против аптеки. Они там до сих пор лежат».

Одна из мощных бомб упала на то место, где стоял Ново-Покровский храм, на этом месте долгое время была огромная воронка. Бомба упала во двор жилых ломов на улице Суворова, Хозяев «хибарки», стоящей в глубине. в это время не было дома.

М. Почекайлов: «Когда объявляли воздушную тревогу, мы зачастую вылезали на крышу дома, чтобы сбрасывать зажигалки, если они упадут на наш дом. Днем мы наблюдали с крыши, как армады немецких бомбардировщиков летели к Ростову или Батайску. И очень огорчались, когда разрывы зенитных снарядов разрывались вдалеке от самолетов врага. Отсутствие опыта у зенитчиков делали обстрелы эти малоэффективными. Появление наших самолетов-истребителей в небе, вызывало у нас восторги надежду, что они отгонят стервятников от города. Завязывались воздушные бои. каруселью машин и стрекотом пулеметов наполнялось небо. Если с дымящимся и ревущим мотором падал немецкий «мессер», мы громко выражали свой восторг и с молчанием встречали падающий советский ястребок И-16, который не мог соперничать в скорости с «мессершмидтами». Небо звенело от осколков зенитных снарядов и белых, и серых шапок разрывов. Мы даже страха не испытывали, когда осколки падали рядом с нами. Только ждали, когда они остынут, чтобы поделиться трофеями между собой

Однажды крупный снаряд со стороны Дона пробил крышу и стену нашего дома на Кировском на центральную улицу. но к счастью не взорвался, упершись в бордюр. В это время в городе уже были немцы. Так что это был наш снаряд. Жителей охватила паника, которая продолжалась пару дней, пока немцы не вывезли эту огромную черную смерть. Если бы эта «чушка» взорвалась, половину дома снесло бы наверняка».

Когда части Красной армии оставили Ростов, город на какое-то время оказался без власти — оккупанты еще не вступили в него. В это время жители города кинулись в магазины, склады, учреждения, заводы: растаскивали все, что можно было унести. Брали в первую очередь продукты питания, запасались на случай голода. Немцы, когда вошли в город, не мешали этой «растащиловке», наоборот снимали эти сцены на пленку.

А. Котлярова: «Муж у меня, Петр Степанович, работал проводником на железной дороге. Он уехал в поездку, а когда состав вернулся, немцы уже захватили вокзал. Он с товарищами вышел на подъездных путях и стал пробираться в город. А станцию уже окружили, кругом стреляют. Ребята его задержались, решили пересидеть перестрелку, а он рвался домой — там двое маленьких детей со мной оставались. Вот он уже на улицу выбрался и видит, какой-то мужчина помогает немцам что-то на санках подвозить. И говорит мужу: «Что тебе, пулю схлопотать захотелось? Беги туда!» И показал черный ход через какой-то старый двор.

Приходит муж домой, а в это время в городе «растащиловка» идет. Он хотел тоже бежать, запас съестного сделать. Я — ни в какую: не пущу, убьют. Он мне только что рассказал, что на вокзале творится и что ему еле удалось выбраться. Сама же сижу как на иголках. Не удержалась, пошла вниз по Кировскому к Дону, на ссыпку, чтобы какой-нибудь крупы достать. Прихожу, а в амбарах мужики орудуют. Снизу уже все расхватали, а там такие деревянные полки были. Лезут по ним наверх. И ват эти полки на меня посыпались. Слава тебе. Господи, что они меня только краем задели. Я — домой. Поднимаюсь в гору и перед самым сквером уже, перед выходом на улицу Энгельса, глядь — струйка крови бежит. И лежит чуть выше убитая женщина, и мешочек с рассыпанной крупой рядом. Больше я ни шагу, ни за чем».

Т. Хазагеров «Грабили магазины и немецкие солдаты. У нас на углу Крепостного и Большой Садовой, где я жил в доме деда, известного историка Ростова, юриста Чалхушьяна, был магазин, а в нем — большой подвалИ вот немец обнаружил там бочку. Проделал ножом дырку — оказалось повидло. И стал нас созывать: «Ком! Ком!», чтобы помочь ему выкатить эту бочку. Одеты немцы были очень легко. На ногах — ботиночки в основном. А ноябрь был колодный. Было видно по всему, что они не готовились воевать зимой»

Оставляя город, наши войска взорвали элеватор, завод шампанских вин. Они оставляли мирных жителей на произвол судьбы. Поэтому то, что ростовчане забирали съестные припасы, которые помогли им выжить, трудно назвать «грабиловкой», как они сами называли свои действия.

В эти тяжелые дни проявлялись разные качества человека, который был предоставлен сам себе. Многие вели себя мужественно, достойно.

А. Котлярова: «Перед приходом немцев наши не успели эвакуировать госпиталь с ранеными красноармейцами. Их жители разобрали по квартирам. Взяла и я одного.

Ну немцам кто-то из предателей донес, что в домах есть раненые бойцы. И они стали ходить и искать их. Немецкие прислужники тут как тут — помогали. Знали, кто мог взять.

Я тому парню, что взяла к себе, надела исподнее мужа, а красноармейскую форму спрягала в коридорчик в куче грязного белья. Гляжу идут к нам трое. Впереди офицер, сзади солдат с винтовкой, за ними мужик с нашего двора. Он и до войны и после нее по тюрьмам да лагерям пропадал. А при немцах хвост поднял. Это он ко мне их вел, знал, что я санитаркой работаю и могла взять раненого. Я выскочила навстречу и кричу; «Заразный бальной здесь!» Немцы успели уже войти в коридорчик А я им на кучу белья, где гимнастерка окровавленная спрятана, положила спеленатою девочку свою, ей четыре месяца всего было. Она родилась 4 августа во время первою налета немцев на Ростов. За день до этого, муж уезжал с поездом /он проводник/ с большим трудом уговорил чтобы нас отпустили раньше срока. А ночью роддом разбомбили. Второй раз девочка моя оказалась в смертельной опасности. Немец потыкал штыком вокруг моей малютки. Я так вся и обмерла. А в это время тот мужик, что немцев к нам привел, тоже кричит: «Зараза!» Он знал, что муж у меня туберкулезом болен, но не знал он, что вместо него лежит на кровати другой человек. Если бы заглянул в комнату, то увидел бы там чужого. Немцы повернулись и ушли. А за укрытия раненых полагался расстрел.

В нашем дворе еще одного раненого прятали в сарае, на настиле. Немцы туда даже заглядывать не стали, прошили доски из автомата. И оттуда кровь закапала.

Через семь дней наши в Ростов вошли. И моего раненого забрали. Какова его, дальнейшая судьба была — я не знаю».

Стратегические просчеты Советского командования, вдохновленного победой под Москвой, и решившего наступать большими силами весной 1942 года на Юге, привели к крупному поражению Красной армии под Харьковом и в Крыму. Под Харьковом была окружена огромная группировка наших войск, большинство окруженных частей было разгромлено или попало в плен. После этого немецкие армии стали быстро продвигаться к Волге и к Дону.

А. Гаврилова: «Мы копали противотанковые рвы в степи. Работали там десятки тысяч людей. За невыход — лишали продовольственных карточек. Можно только было по договоренности посылать на работу кого- то вместо себя. Так вместо меня иногда ходила дочь, которой по возрасту еще не положено было работать официально. Чередовались мы и со знакомыми.

Эти рвы представляли собой огромные ямы с крутыми краями. Они, по замыслу, должны были мешать продвижению танков. Ров этот тянулся по всей степи на десятки километров. Мы там перелопатили невообразимое количество земли.

Но и эта «затея» оказалась почти напрасной. Как нам потом рассказывали военные: колонна танков подходила ко рву. Головная машина расстреливала из пушки оба края, так что они сильно осыпались. Потом танк утюжил землю, создавая съезд вниз и выезд на другую сторону. И вся колонна двигалась дальше. Гигантский труд, потраченный десятками тысяч людей, пропадал даром…»

Л. Шабалина: «Весной 42-го года Ростов снова стали сильно бомбить. Сначала мы прятались под столом. К нам прибилась какая-то большая собака. Когда немцы налетали на город, они иногда с самолетов бросали рельсы. Они создавали страшный звук. Один из таких рельсов долго еще потом торчал на Зеленом острове. А иногда сбрасывали бочки со смолой. И вот эта наша собака попала в смолу и ходила вся черная. И потому нас никто не пускал в подвал с нею прятаться. А потом нас стала звать к себе баба Дора, мать соседа Петра Котлярова: «Идите к нам, вместе умирать будем».

Т. Хазагеров: «22 июня 42-го гола была жуткая бомбежка. Может быть, немцы так хотели отметить годовщину начала войны с СССР. Это случилось часов в 16-Т7. На улицах было много гуляющих. А наша служба противовоздушной обороны не успела дать сигнал тревоги. Часть бомб упала районе горсада прямо в толпу людей. Было страшно много трупов. На телегах везли кровавое месимо. Жутко смотреть было! Какова цель такой бомбежки? Трудно сказать. Никаких важных военных объектов рядом не было. Наверное, чтобы запугать людей».

И вновь, как и в ноябре 1941 года, в июле 42-го после отступления Красной армии из города, началась новая грабиловка. А теперь люди хорошо знали, что нужно брать. В районе Кировского сквера крупных продовольственных складов не было. Магазины все были вычищены.

Взятие Ростова 24 июля пресса стран, находящихся под пятой фашистов и союзные государства, оценили как выдающуюся победу германского оружия. «Парижская печать назвала 24 июля самой трагической датой Советского Союза».

В. Котлярова! «Вторая оккупация немцев тоже была внезапной. Самые первые детские впечатления, а мне было тогда 8 лет, врезались в память. Немцы купаются у нас во дворе. Был жаркий лень, и они плескались у колонки голые. Нисколько нас не стеснялись. И еще запомнились их огромные лошади. Они их тоже мыли. Потом они поставили в Кировском скверике деревянные настилы для уборной. И не стали делать загородку. Усядутся, выставят голые задницы. Они нас вообще за людей не считали — говорила мама.»

К. Серов: «Нашу часть разбили под Ростовом, и я пришел домой. Окна нашей квартиры как раз выходили на улицу Энгельса. В тот день, когда началась стрельба, я спрятался. Привстал из-за подоконника, чтобы выглянуть на улицу вижу, прямо перед окном проходит немецкий солдат. Молоденький такой. Сердце так и зашлось. Хорошо, что он не догадался посмотреть в стекло. Оставаться мне в городе было нельзя — немцы все равно взяли бы. Они определяли красноармейцев по рисунку загара от воротничка гимнастерки. Ночью, пока еще была неразбериха, я выбрался из города и ушел к своим».

Оккупанты свалили памятник Кирову, Он валялся недалеко от своего постамента.

Е. Джичоева: «Мы с мамой как-то раз ходили рядом с Кировским сквером, подошли к памятнику. Киров лежал вверх лицом, подняв руку в небо. Прошел дождь и у него в глазницах стояла вода — как будто он плакал».

Л. Шабалина: «Немцы позже обнесли территорию сквера за памятником высоким забором. Поставили усиленную охрану с овчарками. Это все находилось чуть наискось от нашего дома. Потом уже мы узнали, что они вырыли глубокие ямы и устроили склад боеприпасов. Когда в конце 60-х годов строили на том месте большой фонтан, обнаружили остатки этого склада. Всю территорию оцепили и вывозили снаряды за город. Так что со времен войны не знали, что живем рядом с «пороховой бочкой».

Кировский сквер и его окружение, как одна из центральных точек города был напичкан различными заведениями оккупантов. В помещении администрации механического завода № 5 /бывший завод Ф. Нитнера/ по переулку Магнитогорскому расположился штаб одной из воинских частей.

Уходя из Ростова советские саперы взорвали водопровод. Воды в городе не было. Все жители брали воду из Дона. Снова по Кировскому /Богатяновскому/ тянулись цепочки людей с ведрами, бадьями. Их везли на самодельных колясках, на тачках, в руках. Особенно тяжело доставалась вода зимой, когда склон обледенел.

Немцы наладили водопровод к концу сентября 1942 года. Но он действовал только в центре и обслуживал лишь потребности оккупантов.

Одна из водонапорных колонок находилась на небольшом пустыре на углу улицы Суворова и Магнитогорского переулка. Вода подавалась из Богатого источника и поэтому все основные колонки находились в районе Кировского сквера. Водопровод усиленно охранялся немцами.

Л. Шабалина: «Как-то раз я взяла ведро и направилась к колонке. На Дон идти не хотелось. Колонку только поставили, дай, думаю, попробую. Это ведь совсем рядом, от нашего дома, только переулок перейти. Набрала воды, все тихо — обрадовалась. И назад. И вдруг слышу резкий окрик. Обернулась: немец с винтовкой. И поднимает винтовку потихоньку. Мне, кажется, в меня целит. Сердце в пятки ушло. Он и выстрелил, только вниз, в ведро. Вода, конечно, вытекла. Я потом несколько недель на базаре крутилась — на новое ведро зарабатывала. Ведро в доме одно, а без него жить было нельзя…»

В угловом здании на Суворова и Кировском находилось отделение городского гестапо /На Красноармейской 154/ выше Кировского сквера в здании бывшего краевого управления милиции — СС-зондер-команда. Недалеко фельд /полевая/ комендатура. В здании областного суда — хозяйственное управление. Там же работали 2-х месячные бесплатные курсы переводчиков.

Во всех более или менее крупных и хороших зданиях, оставшихся целыми после бомбежек и обстрелов, располагались оккупанты «на постой».

Т Хазагеров: «На углу Кировского и Энгельса работало кафе. Там продавали пирожные с сахарином и кофе. Вероятно, было все дорого. Рассказывали, что кафе посещали немецкие офицеры и проститутки. Там они и веселились».

Немцы вернули некоторым названиям, носившим политическую окраску, прежние имена. Энгельса вновь стадо Большой Садовой. Кировский — Богатяновским... Красноармейскую оккупанты назвали Штурмштрассе — штурмовая улица.

В Ростове было введено берлинское время. Деньги ходили и немецкие и советские. Замелить деньги полностью на свои фашисты не могли — пришлось им мириться с портретами Ленина на довоенных советских купюрах. Но эти деньги ходили только в основном среди оккупированного населения, немцы пользовались только рейхсмарками.

Первой задачей, которую поставили оккупационные власти, была «ликвидация хаоса».

Фашисты выгоняли всех, кто оставался в городе, на разборку «баррикад» — они по-прежнему мешали движению.

В. Галустъян: «На разборке баррикад работала и моя мама с соседкой тетей Полей Карпушиной. Один немец ходил в качестве надсмотрщика. Мама мне говорила: «Наши заставляли строить эти укрепления, эти пришли, заставили разбирать». А промежуток между этими действиями был маленький. Немец как-то подошел к маме и на чистом русском языке сказал: «Их строили по нашему плану, чтобы они мешали отступать вашей армии. Мы специально перегородили все улицы». Это оказался русский. Не знаю, так ли было на самом деле или он просто бахвалился. Немецкую форму он носил с гордостью».

Везде были выбраны старосты. Они составили списки тех, кто работал при немцах и на карточки выдавали хлеб. Его давали по 250 граммов в ларьках, магазинах.

А. Гаврилова: «При немцах я работала на своем же железобетонном заводе. С утра до вечера. Делали какие-то балки. Наверное, для мостов. Давали за работу свежую рыбу, ее в то время в Дону было очень много. Давали и хлеб, но очень мало. Хлеб был как будто с землей. Говорили, что наши уходя. подожгли элеватор, часть пшеницы сгорела, а из горелой делали хлеб. Его, конечно, не хватало. У меня была куча детей. Голодали страшно, даже пухли от голода. особенно зимой. Наберу я старых досок от заборов в мешок и на базар. Продам, куплю пол-литровую баночку полуочишенной пшеницы. Растолку дома, заварю в воде и хоть как-то детей накормлю. Но из шестерых двое все равно умерли».

Л. Шабалина: «Мы очень голодали. Мама вообще ходила пухлая от голода. Зимой на улице валялись замершие лошади. Один раз сестра мамы, тетка Нюся, принесла нам кусок конины и говорит: «Нажарь, накорми детей». Мать: «Ни в коем случае. Тетка же нажарила целую сковородку, и мы ее уплели, а мама так и не стала есть, хотя была голодная».

Больше всех, из того, что происходило в городе, видели мальчишки. Бесстрашные, озорные они лезли везде. Особенно те, у кого взрослых не было дома. Им приходилось самим добывать еду и они проявляли немало изобретательности. Ловили воробьев, голубей, таскали рыбу, всплывшую после взрывов. У каждого было оружие, некоторые прятали даже пулеметы.

В. Семнина-Кононыхина: «Виталий Семин, который во время оккупации был в Ростове, а потом его угнали в Германию, рассказывал: жил ом с матерью, Верой Федоровной. И отец, и отчим были на фронте. И вот они с мальчишками оборудовали под крышей целый «чердачный мир» Прятали там патроны. Напротив жил его друг но прозвищу Хомик. Виталий и о нем, и многом другом, что они пережили рассказал в своей повести «Ласточка-звездочка».

В. Лемешев: «Там, где стоит сейчас кинотеатр «Ростов» находился рядом какой-то завод, кирпично-бетонные стены, перекрытая. Там был у немцев склад и лежали в нем самые разнообразные материалы. Нам, мальчишкам, главное было перескочить забор, а внутри мы уже ходили совершенно свободно и выбирали, что надо. Как-то наткнулись в одном месте на грампластинки. А рядом были этикетки, красивые такие, лаком покрытые. Не знаю сам, зачем, но набрал я их. Думаю, где-нибудь понадобятся. И для начала взял пачку пластинок. И драпанул. А на этих пластинках не было этикеток. И пришла мысль: вырезать их и наклеить.

На обороте тех самых этикеток, что и нашел, по кругу пишу гуашью, это я уже умел делать, — у меня рано проявились способности художника. Пишу; «Рио-Рита», «Брызги шампанского»… И сверху олифой покрываю, чтобы блестела этикетка. За сутки они высыхали. И тащу на базар. Шли они с молотка — новенькие ведь. Мы загнали несколько пачек этих пластинок, но не знали что же на них на самом деле было. А потом одному из моих приятелей пришла мысль: давайте послушаем, что же мы продаем. Нашли у кого-то патефон. И что вы думаете там было? Речь товарища Сталина: «Враг будет разбит! Победа будет за нами!» А пластинка, которой мы торговали была одна и та же. Когда мы услышали эту речь дома у моего приятеля, его чуть не выдрали за такие вещи. А на рынке — слава богу — тишина. Наверное люди думали: это партизаны орудуют. Кто-то, может быть, и хотел бы донести, до побоялся: за прослушивание такой записи могло влететь и ему самому».

Когда все баррикады на улицах были расчищены, немцев ждала новая беда: много хлопот в зимнее время им доставляла уборка улиц от снега и льда. Привыкшие к чистоте улиц у себя в Германии, они не хотели мирится со снежными заносами, оледенением. Приказы со «снегоборьем» — так объединяли они эти два слова в одно по традиции немецкого языка, подписывал бургомистр, один из самых высоких чинов в городе: генерал Типерту. Военным комендантом Ростова был генерал-майор Киттель. Афишные тумбы и столбы на углах Кировского сквера запестрели новыми приказами, листовками, плакатами.

Первые приказы гласили: сдать оружие! сдать радиоприемники! За убийство немецких солдат — расстрел заложников. Потом появились приказ о «переселение» евреев. Затем об отправке молодежи в Германию.

С точки зрения пропаганды советские люди оказались в диаметрально противоположном мире. Только что они видели портреты Ленина и Сталина, плакаты с фигурой красноармейца, со словами о том, что мы ни пяди своей земли не отдадим. И вот перед ними замелькали лицо Гитлера, страшные карикатуры на Сталина. Плакаты с могучими викингами, белокурыми воинами, которые давали пинка под зад щуплым, тщедушным, испуганным красноармейцам.

Л. Григорьян: «По всему городу были расклеены разные афиши и плакаты. Самый популярный: «Гитлер — освободитель». Он там был изображен стоя, подбоченясь, со своей усатой мордой, в военной форме. На рукаве — повязка с фашистским знаком. Второй такой: «еврейское лицо карикатурное: выпученные глаза, горбатый нос торчит. Лицо наполовину красное, наполовину — желтое. На красной части лица надпись по-русски, на желтой — по-украински. «Кто виноват, что ты не доедал? Жид! Кто виноват, что ты бедствовал? Жид!» Огромный такой плакат, метрового размера. Была еще огромная карикатура на Сталина: он нарисован там был огородником у шалаша. Вокруг черепа, черепа, черепа... И стишок: «Есиф Сталин в шалаше, смотрит с радостью в душе». По качеству рисунки были выполнены плохо».

9 августа, на 16-й день оккупации, вышел первый номер газеты «Голос Ростова». Он выходил под лозунгом: «Трудящиеся всех стран, объединяйтесь в борьбе против большевизма». Газета выпускалась при содействии сначала Полевой комендатуры, потом — зондер — /особой/ команды комендатуры. Готовили газету русские колоборационисты.  Как ни свирепствовало НКВД в поисках «врагов народа», какими бы массовыми ни были репрессии, но настоящих врагов и предателей им выявить не удалось, так как они «хватали» часто тех, кто был недоволен советской власти, но принимал ее. Те же, кто ее ненавидел и готов был с ней бороться, естественно, затаились и ждали прихода фашистов.

О всех событиях, происходящих в Ростове, рассказывали люди, хорошо знавшие город и его проблемы и слабости советской власти. Но новости с фронтов поставляло Верховное командование Германских вооруженных сил из Главной ставки фюрера. Как в СССР — Совинформбюро, готовившее информацию централизованно и под контролем соответствующих служб ЦК партии и военного командования — Верховной ставки главнокомандующего.

Газета «Голос Ростова» расклеивалась на столбах и стендах в центре города, вывешивалась она и на тумбах Кировского сквера.

В. Галсусят: «Рядом с нынешним «Интуристом» был стенд, на нем и развешивали эту газету. Информации там было мало, и мы читали обычно между строк. Немцы писали, например, что выравнивают фронт, а мы понимали: они отступают. Запомнился мне анекдот, опубликованный на ее страницах — о Ленине. «В мавзолей Ленина приходит мужчина с ребенком и говорит: «Сынок, посмотри внимательно на этого человека. Он нас обворовал, забрал наш дом, фабрику. Он сделал нас нищими». Часовой: «Гражданин, отдайте свой последний долг и проходите». «Ты слышишь, сынок! Оказывается мы ему еще и должны остались».

«Голос Ростова» представлял собой образец фашисткой пропаганды: на ее страницах сообщалось только об успехах немецких армий. Большое количество материалов было посвящено разоблачению культа личности Сталина, массовым репрессиям, приводилась статистика, конкретные факты. Это было сильным оружием в руках оккупантов. Не случайно, после войны в советских анкетах была графа: «Находились ли вы на оккупированной территории». Органы советской власти учитывали, что эти люди были знакомы с фашистскими материалами. Формально же, по своим журналистским приемам, нацистская пропаганда работала как и большевистская.

В августе немцы провели и локальную радиофикацию Ростова. Так как все радиоприемники были сданы под угрозой расстрела, слушать можно было только проводное вешание. Фашисты собирались запустить 5 тысяч радиоточек, работающих в основном в центре города. После восстановления городского радиоузла, который наши части, уходя из Ростова взорвали, в первую очередь должна была включится «магистральная линия от Большого проспекта до Театральной площади — Штурмштрассе — Нижне-Бульварная». 2-й репродуктор был установлен на углу Энгельса и Кировского. Передачи шли с 9 до 10 часов утра. По радио передавался выпуск новостей, распоряжения обер-бургомистра Н.П. Типерту, его воззвания и обращения к населению. И, конечно, — музыка. Транслировались и передачи немецких радиостанций. Кроме того, по городу разъезжали тонвагены, передвижные радиоустановки, также сообщавшие новости.

Когда-то Покровская площадь и ее шумный базар с привозом были центром передачи информации, слухов. В годы войны Кировский сквер как бы притих. Но рядом, на небольшом пустыре, где когда-то находились склады, недалеко у стенда с газетой люди собирались, чтобы обменяться новостями. Передавались все, что «циркулировало» на базаре — Центральном /Старом/ и Нахичеванском. Это было устное радио. Базар вообще во время оккупации был самым важным местом в жизни людей. Здесь проходила знаменитая менка: менялись все, что представляло какой-то интерес, на продукты питания. Позже, когда эти запасы продуктов в городе практически кончились, ростовчане ездили в сельскую местность, забирались даже на Кубань. Иногда те поездки продолжались больше месяца.

А. Котлярова: «У меня муж больной на руках и двое маленьких девочек. Запрягусь я зимой в санки и за город. Ездила по соседним селам, меняла вещи на продукты. В деревне с едой было получше. Все, что можно было из дома взять, я все продала.

Бывало гололед, а ты тащишь санки в горку по Богатяновскому. Зигзагами: туда-сюда, туда-сюда. Из сил выбьешься, присядешь. И кажется, вообще не встанешь уже. Глаза прикроешь, так тихо вокруг...

А как вспомнишь о своих девчонках, зубы стиснешь и снова за лямки.

Через Дон был понтонный мост. Один раз полозья моих санок попали в щель между досками, их заклинило, и я перекрыла движение — мост ведь неширокий. Немцы- охранники кричат, ругаются. Я изо всех сил тяну, ничего не получается. Ну, думаю, пропала. Бежит ко мне какой-то наш мужичок, а там и такие были, встречали тех, кто из деревни возвращался и часть продуктов отбирали. И я уже не о том думаю, что движение перекрыла и как я ожидала, вот-вот немцы стрелять начнут, а как бы он меня не ограбил. Но тут подбежал и немец и помог мне вытащить санки.

А до этого «подрабатывала» я на базаре. Разведу теплую воду сахарином и мотаюсь между рядами, предлагаю «сладкий чай». Кому-то и нужно, особенно зимой. К концу дня на баночку молока или крупы наберу».

Б. Сафонов: «Рынок еще иногда называли «обжоркой», так как там было все: жареное, вареное, пареное. Хлеб стоил 250 рублей булка. Пачки папирос или стакан махорки — 60 рублей. Столько же — стакан соли. Литр водки стоил 1000 рублей. Для сравнения: зарплата на табачной фабрике до войны была 280—310 рублей. Хлеб стоил 90 копеек за килограмм /черный/, а белый — полтора рубля.

Спасало то, что было очень много рыбы. Ее ловили прямо с пристани, причем огромных сазанов — когда это было еще такое! Когда шли боевые действия: бомбежки, обстрелы, глушенной рыбы в Дону было навалом. А вот соль — страшный дефицит, особенно к концу оккупации».

Порядок немцам приходилось поддерживать с большим трудом, во всю бесчинствовали полицаи. Особым зверством отличались те, кто пришел в Ростов с Западной Украины.

На углу Богатяновского немцы восстановили поваленные взрывом стелу с «уличными часами». Запестрели объявления о сборе теплых вещей для нужд германской армии. Сентябрь-октябрь — о конфискации нефтяных продуктов /октябрь/, о повышении цен /сентябрь/.

Начались занятия в школах. Преподавались те же предметы по старым учебникам, только все политические страницы были выброшены, добавлен закон божий и немецкий язык. Работал балетный кляйн-театр, в котором выступали русские девочки.

В Ростовском малом театре осенью шли спектакли «Тайны гарема» и «Жрица огня». Работали кинотеатры, в которых показывались немецкие фильмы. Был открыт кафедральный собор. Колокольня его 17 октября 1941 года была взорвана еще до прихода немцев — наши считали, что она служит ориентиром для наводки немецкой авиации.

17 октября 1942 гола состоялось освещение Греческой церкви, стоящей на Ткачевском /Университстском/ переулке и улицы Мало-Садовая. Престол ее был разрушен, иконостас серьезно поврежден. «Освещение храма, литургию и благодарственный молебен совершал высокопреосвященнейший Архиепископ Ростовский Николай в сослужении соборного притча Кафедрального и местного притча.» Пел церковный хор, созданный под управлением регента Г. Скрипникова. Службу вел настоятель храма о. Иоанн Кулигин. Он же произнес торжественное слово в честь освещения храма во имя Благовещения пресвятой Богородицы.

Во время войны возрос интерес многих людей к религии — где же было еще искать защиту человеку, как не у Бога? Ведь советская власть оставила их один на один со страшными проблемами выживания. В почтовые ящики добрые люди бросали тексты молитв, переписанных от руки. Молились, кто как умел. Особенно тогда, когда на головы сыпались бомбы.

Т Хазагеров: «Вечерами немцы проводили частые обыски. В дом стучали, и мы попадали во власть полицейских. Нас как бы приучали к облавам, проверкам. При таких обысках полицаи отдавали предпочтение домам, где жили более или менее состоятельные люди, они специально заходили в них, чтобы можно было хоть чем-то поживиться. Когда полицаи заходили в такой дом иди квартиру, создавалось впечатление, что они не искали там партизан, листовки, какие-то компрометирующие материалы, а высматривали ценные вещи — те, что можно было легко и незаметно унести с собой. А для вида заглядывали везде, даже в кухонные шкафы».

То, что переживали люди, то, что они видели, с чем сталкивались в их рассказах не может быть полной объективной картиной всей страшной жизни в оккупации. Это скорее фрагменты к широкому полотну «мозаики», но они правдиво высвечивают, без пропагандистских прикрас картину бытия.

A. Котлярова: «Немцы вели себя по-разному. Среди них ведь тоже всякие попадались. Иногда шоколадки детям давали, а то — пинка. Особенно мы боялись румын.

В городе по ночам нередко слышны были выстрелы. Тогда становилось особенно жутко. К нам во двор повадился один немец. Он куда-то на юг постоянно перегонял тяжелый фургон. Что он возил, мы, конечно же, не знали. У нас останавливался ночевать. Придет вечером, бросит тулуп рядом с печкой и спит. Нас нe трогал. Но грозил, что если с его грузовиком что случится, что-то пропадет, нас расстреляет. А что нам по ночам грузовик его охранять что ли? Вот так и жили в постоянной тревоге. Благо рядом был штаб какой-то части и там была своя охрана».

B. Медведева: «Мы жили на Садовой в большом доме рядом с университетом. У нас была отличная трехкомнатная квартира, Муж, Матвей Данилович, работал директором Стройбанка, дружил с Орджоникидзе, Ворошиловым. Мне сам Серго ручки целовал. Должность мужа соответствовала генеральскому чину. Его взяли в 37-м. Орджоникидзе тогда уже не было в живых, и я написала Ворошилову. Но он не ответил. Перед войной мужа отпустили, и он ушел на фронт рядовым. Был ранен, пришел на костылял, но так как был репрессирован раньше, несмотря на эту рану, его снова забрали, и он пропал без вести. Дочь после окончания 10-го класса в 41-м пошла санитаркой на фронт, сын — офицер — тоже в армии. Так я осталась одна.

В мою квартиру № 21 на четвертом этаже посетили солдат. Они меня не трогали, но и ни разу не дали что-нибудь поесть.

У нас была огромная двухметровая ванна. Так они ее использовали как туалет. Было очень холодно и дерьмо замерзло. И они меня заставляли его чистить. Но не это было самое страшное. Человек ко всему привыкает, и это я тогда воспринимало как норму — куда денешься. Для меня смыслом жизни стало ожидание детей. Я так ждала их стука в дверь! Дождаться свободы и детей! Вот что меня поддерживало. Боялась одного — упасть на улице от голода. Умру на улице, а дети придут и не найдут моих следов. Лучше уж замерзнуть у себя дома. Обстрелов и бомбежек я так не боялась, как внезапной смерти на улице.

И мне повезло. Сын был в составе частей, освобождавших Ростов. И вскоре дочь приехала. Когда они меня увидели, то едва узнали. Мне не было страшно, страшно было им. Сын меня тогда сфотографировал. Одна кожа и кости — возраст нельзя было определить. Как в Освенциме. Да Ростов при немцах и напоминал огромный концлагерь. Тот, кто не сотрудничал с немцами, жил ужасно. Вся Садовая была разрушена. Универмаг уцелел да наш восьмиэтажный Дом — как два зуба они на пустой челюсти торчали».

С. Любимова: «Рядом с нашим двором, у Кировского сквера, располагалась кухня немецкого штаба и там выстраивалась очередь за едой. А дети наши, а у меня их было четверо, голодные сидят рядом на бордюрчике, смотрят. Как-то раз проходил мимо какой-то важный чин, может быть генерал их, посмотрел он на детей., Подходит к повару и что-то ему говорит. После того, как немцы подучили свои пайки, повар подходит к детям и показывает знаками — несите, мод, посуду. Те сначала не поняли, а потом, когда немец на миску показал, догадались. Их как ветром сдуло. Прибегают, приносят кто что. Немец из остатков им что-то и положил, то ли каши, то ли супу. И с тех пор стоит очередь немцев, а дети с мисочками и чашками своими ждут. Не всегда им перепадало, но все-таки...»

Л. Шабалина: «Мама ездила на менку в деревню и иногда привозила семечки. Мы их жарили и я, как старшая дочь, торговала ими на углу Кировского скверика, на Суворова, как раз против нашего дома. Мне тринадцать лет. А по аллейке сквера часто прогуливался генерал. Стройный такой, и всегда при нем была нагайка в руке. Наверное, у себя в Германии был крупный барин. И вот один раз сижу я со своими семечками, подходит ко мне какой-то немец. Запускает руку в мешочек и повторяя «сталинский чоколад, сталинский чоколадь, начинает набивать себе карман. А что я могу сделать? А в это время тот генерал подошел сзади, увидел все это и как хлестнет своей плеткой того немца. Тот обернулся, вытянулся в струнку. Генерал ему что-то сказал и он ка-а-ак драпанул. А генерал как ни в чем не бывало стал прохаживать себе дальше. Да, он заставил немца выложить взятые семечки обратно».

Многие из ростовчан, рассказывающих о днях оккупации, говорили не только о зверствах фашистов, о расстрелах, свидетелями которых они были /это происходило в других частях юрода/, но и о том, как немцы иногда помогали мирным жителям, давали детям конфетки в тех квартирах, где они останавливались на постой, с уважением относились к инженерам, врачам. Но эти акты «гуманности» к мирному населению не должны заслонить главного: в город пришли завоеватели, многие из которых даже не знали об античеловеческих планах их нацистского руководства: превращение славян в рабов, расчленение территории СССР, установление нового фашистского мирового порядка, при котором господствовала бы высшая германская раса.

Особенно зверствовали оккупанты перед уходом из города. Они словно мстили за свои военные поражения на Волге и Дону, на Северном Кавказе, старались принести как можно больше ущерба…

Т Хазагеров: «Перед уходом из города фашисты взрывали еще уцелевшие после бомбежки знания. Наш дом тоже хотели взорвать, но что-то им помешало. Вроде бы они говорили: «Мы вам оставим второй Сталинград». Взорвали и драматический театр. Стоял такой грохот! Черный дым стлался на несколько кварталов. Сажа петела, копоть. До самого Крепостного и Кировского сквера!»

За время оккупации немцы собирали сведения о коммунистах, комсомольцах, активистах Советской власти. И перед уходом провели облавы по этим спискам по уже известным адресам.

А. Карапетян: «Перед уходам из Ростова в феврале 43-го немцы согнали в тюрьму много наших людей. У них заранее старостами были составлены списки. В одном из таким списков, как мы узнали позже, была и моя мать, кандидат в члены партии. Людей выдавали сотрудники по бывшей работе, соседи. Система эта работала по-немецки четко. И вот всех арестованных согнали на Богатяновку. Там было расстреляно около 1500 человек. Мы бегали туда смотреть. Стоял морозец, и кровь буквально парила. Все камеры были забиты трупами. Их не выводили во двор, а расстреливали прямо в помещениях. Идешь, а кровь в коридоре под ногами чавкает. Мама моя уцелела, можно сказать случайно. Немцы спешили и не всех по своим спискам успели разыскать».

Позже в сквере имени Первой Конной армии перед будущим зданием Государственной публичной библиотеки поставят памятник жертвам того расстрела.

В. Котлярова: «Когда немцы ушли, мы свободно, без опаски бегали по улицам. На заборах, столбах было расклеено много портретов Гитлера. Теперь мы выкалывали ему глаза, а потом срывали эту вонючую харю.»

Е. Медведева:       «Мы слышали, конечно, о расстрелах, но не знали всей картины. А когда нам рассказывали о них после освобождения города, мы были поражены. Но острой ненависти к немцам все равно не было. И на пленных, которых мы видели, это никак не отражалось. Они были для нас несчастными людьми и никак не ассоциировались с теми, кто разрушил город и истязал его жителей. Они были для нас как бы другими людьми. Конвоиры не запрещали давать им какие-то крохи, которые приносили ростовчане своим вчерашним поработителям. В этом тоже проявлялось величие русского духа».

Во время оккупации волею истории над огромным количеством людей был поставлен жестокий «эксперимент». Люди из одной тоталитарной системы за короткое время попадали в другую, прямо противоположную по идеологическим и политическим установкам.

Что происходило в душе человека? Как он переживал эту почти фантастически изменившуюся реальность? Люди были брошены на произвол судьбы. Приходилось выживать в невероятно грудных условиях. Конечно, были герои, бравшие в руки оружие. Но большинство существовало, опираясь только на собственные силы. Некоторые ломались, не выдерживали жутких испытаний. Одни надеялись на выживание, другие теряли эту надежду, приспосабливались ко всему, жили одним днем.

В этом испытании войной проверялась сама природа человека, его стойкость, его дух, его нравственные качества. Человек оказался сложнее, чем долдонили в идеологическом угаре некоторые пропагандисты, упростившие жизнь до примитива, так им казалось легче ей управлять. Иногда и страшнее, чем мы о нем думали. Поэтому будем помнить: война губительна не только тем, что несет смерть и разрушение. Она еще растлевает души, оставляет глубокие рубцы в сердце человека. Потому что люди не рассчитаны природой на такие испытания.

«Наследие» фашисткой оккупации еще долго сказывалось на жизни города.

Кировский сквер принял в феврале 1943 года еще один ряд захоронений. Рядом с памятником Кирова, поставленным на свой постамент, в сторону построенного в конце пятидесятых годов кафе «Радуга» стояли шесть обелисков. 3десь были захоронены старшие офицеры, погибшие при освобождении Ростова. За обелисками /и за кафе/ на северной дорожке сквера в братской могиле легли сотни солдат и офицеров. В 1961-м году к 20-лстию начала Великой Отечественной войны их прах был перенесен на площадь имени Карла Маркса и там зажжен вечный огонь.

Возле памятника Кирову восстанови­ли вазы-фонтаны. Они образовали вместе с постаментом и цветочными клумбами архитектурно-декоративный ансамбль скве­ра.

Еще перед войной были сняты трамвайные линии по улице Энгельса и Кировского. Здесь был пущен троллейбус. Их тоже вос­становили в первую очередь. Хотя трамваи не холили во время восстановительных работ жилых кварталов и производственных зда­ний. Людям приходилось ходить пешком че­рез весь город.

Вся южная часть, примыкающая к Ки­ровскому скверу была разрушена. Здесь построили несколько невысоких зданий. На углу Кировского и Энгельса встал неболь­шой книжный магазин «Молодая гвардия». Восточнее от него в длинном одноэтажном здании находился продовольственный ма­газин, магазин «Рабочая одежда». Замыкал угол квартала небольшой двухэтажный дом. На месте нынешнего «Интуриста» располага­лось автохозяйство.

В начале 50-х годов рассматривался план строительства на месте северного квартала от Кировскою сквера — главного корпуса Ростовского государственного университета. Но и этот план не был осуществлен.

Кировский сквер словно застыл в ожида­нии новых больших перемен. Само его ме­сторасположение взывало к крупным архи­тектурным формам.