«ХОЗЯИН» ДВУХ ТРЕТЕЙ СЦЕНЫ

Недоумённо вскинутые брови и этот бесконечный вопрос «Эрнст Хайдебрехт у вас в Ростовском музыкальном театре?» доводили меня до бешенства во время очередной командировки в столицу. Его повторяли асы музыковедения, сценографы и другие деятели сцены. Со всем пылом южанина я набрасывался на обидчиков величия моего города. Но однажды меня осенило: да ведь они знают Эрнста Давыдовича десятки лет. Для них он не просто талантливый художник — легенда! И эта «легенда» работает ныне главным художником Музыкального театра:

— Как я оказался на Дону? С одной стороны, абсолютно неожиданно; с другой — вроде всё было предопределено. И в Москве, и в Германии я слышал, что в Ростове открылся какой-то театр с молодой талантливой труппой и удивительным художественным руководителем. Неожиданный звонок от него: «Я был бы горд, если бы на сборе труппы вы стояли со мной в качестве главного художника». Любопытство победило. А когда приехал, будто в прошлое окунулся. Встретил друзей, работавших в Минске. Встретил детей закулисных, ставших высочайшего класса специалистами… Творчество притягивает личностей. А личности же создают оперную труппу или, фактически из ничего, рождают балетный коллектив. Знаю: за сценографию к ростовской «Шехеразаде» или «Болеро» мне не было бы стыдно ни в Москве, ни в Берлине…

7С:— Вы — дитя войны, русский немец. Уверен, немало пережили. Да и десятков шесть, вероятно, уже за плечами. Чего больше было в вашей жизни — горя или счастья?

— Счастья. И это не только семья, работа, жизнь. Иногда ведь и сегодняшнее горе, беда оборачиваются ступеньками пьедестала. Вот я родился в Прикумске — рядом с Минводами. Выслали семью в войну в Казахстан. Но в Семиозёрске был художник Фёдор Иванович. Он без конца на продажу рисовал «ковры» — «Плывущий лебедь» и «Казах на лошади». Взял меня в помощники, приспособил учиться на заочном в московском Доме народного творчества. Потом я, вопреки воле родителей, мотанул в Алма-Ату поступать в художественное училище. Поступил только потому, что чемодан мой деревянный отцовский был полон картин.

На диплом «Сказание о граде Китеже» выбрал. Что поднялось! В опере же этой всё ведь на вере в Господа построено, а в 65-м священников направо-налево сажали. А уж когда прорвался к дипломной комиссии и выставил свой пятиплакатный «Иконостас», поток мерзостей так и хлынул. Дошла очередь до председателя Союза художников Казахстана Кимбаева. Он сразу сказал в лоб: «Правильно, ребята. Эта работа не для училища. Она должна стать достоянием республики!». «Кижи» тут же купили в Национальную галерею, потом ещё девять работ. Меня пригласили главным в ТЮЗ. Он же отправил мои эскизы на республиканскую выставку, потом — всесоюзную. Как раз начался отбор на всемирную. Так вот — взяли моё, а не великого Рындина. Думаете, хвастаю? Нет, отвечаю. Ведь со ссылки всё и началось, почти верной смерти. А обернулось великим счастьем. Новой жизнью.

7С:— А в музыкальный театр как попали?

— Как в анекдоте. Случайно вступил. Сын великого певца казахского Ермека Серкибаева написал балет «Аксак-кулан» («Хромой осёл»). Попросил сделать эскизы. Посмотрел: «У меня в музыке такого нет», — и сел переписывать. Зато потом сделал «Севильского цирюльника» по спецзаказу самого Серкибаева для Москвы. На сдачу «Щелкунчика» приехали два живых классика балета: Фёдор Гусев и Дмитрий Бельский. Первый потом всем говорил: «Уж простите, что в Алма-Ате живёт единственный художник, понимающий Чайковского». А Бельский: «Если буду ставить, то только с тобой». Думал, обычный трёп. Но вдруг звонок: Гусев зовёт в Питер на постановку. И это было моё первое «Лебединое». Абсолютно не похожее на нынешнее — ростовское.

7С:— Странно. Я фамилию Гейдебрехт (так до недавнего времени «писался» Эрнст Давыдович) впервые услышал в связи с неожиданным космическим взлётом свердловской оперы…

— Свердловск!.. Это моя академия. Поехать туда меня Женя Колобов уговорил. Неимоверного таланта оперный режиссёр… был. Но уже даже первую свою премьеру «Щелкунчик» (до сих пор по миру ездит) делал без друга. Извинившись тысячу раз, он уехал в Петербург. А судьба мне послала режиссёра Сашу Тителя, который начинает репетировать потрясающего «Бориса Годунова»…

На моё решение очень подействовала «Троица» Андрея Рублёва. Я её неожиданно какой-то чёрной увидел в Загорском монастыре. Уж слишком забивали суть роскошный оклад и бархат, на котором она стояла… Вместе с Тителем мы десятки раз прокручивали каждую деталь макета, каждый переход. Их потом назвали «шекспировскими». Получился потрясающий спектакль.

Но главное, что было понято мною в Свердловске — я хозяин двух третей сцены, режиссёр — одной. Какая ответственность за художественное, техническое исполнение, за каждый сантиметр пространства на сцене. Эту же мысль я обязательно втолковывал всем участникам различных лабораторий, что стали собирать при нашем театре. Даже с Альфредом Шнитке познакомился на них. Вот в жизни-то как бывает: 17 лет в Алма-Ате не последний человек был — никто в стране не знал. А тут сразу стал знаменит.

7С:— А мне казалось, что слава пришла к вам в Минске.

— Минск… Мы же туда втроём собирались. Но Колобов «Москву» получил, Титель «евреем» оказался, а как я — немец в партизанскую республику выехал — долгое время никто понять не мог. Мало того, я там Государственную премию получил, о которой мне сообщили уже в Германии. За «Дикую охоту короля Стаха». Я оформил там такие разные спектакли — «Ромео и Джульетта», «Лебединое», «Войну и мир», «Кармина Бурано», «Весну священную». Когда мы проводили Первый Международный фестиваль, все показывали по одному спектаклю, а у меня оказалось — семь. Во время ночных споров их иначе, чем «театр Гейдебрехта», не называли. Может, и потому, что все оформленные спектакли транслировались на всю «ту» страну, за рубеж. Это уж потом была Москва, Германия с пятнадцатью спектаклями и… Ростов…