МУЗЫКА КОСМОСА

    Разговаривать с народным артистом России Равилем Мартыновым всегда очень ответственно. Он редко даёт согласие на интервью, и если уж оно получено, то должен быть серьёзный повод для общения. В данном случае повод придумывать необходимости не было. Маэстро прилетел из Петербурга после дирижирования большим концертом 4 июня, посвящённым 100-летию со дня рождения Евгения Александровича Мравинского, последним учеником которого он и был:

        — Вы были рядом с Мравинским последние годы его жизни. И вас называют любимым его учеником?

      — Нет. Я считаю, все, кто его видел и общался, не смогут сказать, что чему-то у него не научились. Каждый что-то приобрёл наверняка. У него много было таких ассистентов, как я. Просто получилось так – именно я был последним. Накануне 100-летия неожиданно на меня обрушился шквал звонков. Редакции, каналы телевидения, даже «Радио Свобода» просили интервью. Теперь я могу суммировать смысл того, что в разных вариантах говорил. 4 июня - день его рождения, - совпал с торжествами, связанными с 300-летием Петербурга. Уверен – 50 лет творчества Евгения Александровича и славы Петербурга и всей нашей культуры и искусства принадлежат ему. Мы все ему обязаны.

— И всё же, лично вам что он дал?

  — Переворот в сознании, в моей судьбе. Сейчас уже можно говорить, прошло много времени: когда осуществляется желание, даже через много лет, кажется, что это дано свыше. Парадокс, но в 14 лет я первый раз увидел его за пультом, и у меня возникли к нему вопросы. Хотелось знать, как бы он на них ответил. Прошли годы. В 1982 году я получил ответы, будучи уже рядом с ним. Правда, к этому моменту я и сам отвечал на них, и хотелось услышать или подтверждение, или что-то другое. Я был страшно рад совпадению мнений, хотя много он конкретизировал.

    Часто спрашивают о его властности и суровости. Всегда отвечаю – я этого не заметил. Такими людьми не рождаются, а становятся. Он не был диктатором, он им стал. Такая деталь: попробуй прийти к оркестру с утра, 45 минут репетируй и… свободны до завтра. Зачем вызывал? Выходной дал? У Мравинского бывали каждодневные репетиции, и не все по три часа. Бывали и по 40 минут, и никто не спрашивал «зачем»? Все были выжаты как лимон и больше просто не могли играть. Степень накала на репетициях намного выше, чем на концертах. Там не было такого – сейчас репетируем, а потом исполняем. Сразу исполняли. И музыканты отдавались музыке, и привыкли к этому. Всегда должна быть высшая степень готовности. А это очень трудно.

—То есть суровым Мравинского сделала жизнь?

     —Всякое было. Поскольку он был легкоранимым человеком. Люди привыкли характеризовать людей искусства как людей богемного образа жизни, свободных, не всегда дисциплинированных в труде. Всё им позволяется. Он таким не был. В его жизни и искусстве произошло редкое сочетание высокого интеллекта и горячего сердца. Он даже в последние годы вспоминал и говорил: «Ну, я же должен был быть биологом, должен был заниматься наукой». Когда-то он пару лет проучился в университете и стал очень организованным человеком, четко фиксировал свои знания. Это редкое качество в искусстве, которое пошло ему во благо.

     И ещё одна сторона его характера, мало знакомая всем: этот человек был поэтом! Так любил природу! Когда говорили, что он прекрасно владеет русским литературным языком, то это ещё не всё. Я бы сказал иначе, его литературный язык – белый стих, особенно если он говорил о природе. В Японии даже сделали запись, где Мравинский говорит некоторые свои эссе… И то, что в конце жизни ему было не очень комфортно жить, я чувствовал. И очень удивлялся: казалось бы, он уже всё в жизни исполнил, но чем-то был недоволен.

    — Я помню, вы когда-то рассказывали, что он больше других чувствовал «государственное рабство» в СССР…

    — Не только это. Здесь были и творческие проблемы. Знаете, рядом с ним я научился укрощать свой буйный темперамент. Тоже во благо. Вот сейчас в моде совсем другой способ выражения в искусстве. Он носит характер вечного праздника, как бы на потребу публики. Почувствуйте разницу. У Мравинского стояли совсем другие задачи концерта. Не «концерт - праздник» и «все хорошо отдохнули»... Каждый концерт становился событием! Это значит, что слушатели были приподняты над обыденностью и уходили домой с чувством, что они что-то познали.

— То есть, чтобы сыграть концерт, нужно четко знать, что ты хочешь от него. Я читала, как Мравинский первый раз, ещё в конце 30-х, разбирал Пятую симфонию Шостаковича. Дмитрия Дмитриевича очень раздражало, как он пытался понять каждый такт, копался…

      — А потом стал ему доверять до конца. Хотя Евгений Александрович и в конце жизни мог наивно признаться в непонимании. Шостакович посвятил ему Восьмую симфонию. Мравинский, много раз её исполнявший, вдруг сказал (это заснято в фильме): «Вы знаете, я только недавно понял, что Восьмая пронизана единым пульсом». То есть интуитивно он всё делал, и только потом понял, в чем же тут дело. Вечный поэт. У него интуитивно получалось, но он не понимал, что его тянуло к такому исполнению – единый пульс. Я тоже всегда подозревал интуитивно, что всё, что мы делаем — всё-таки «из космоса» (смеётся). А теперь уверен, что ничего не надо выдумывать, а брать, что придёт.

— Я тоже подозревала, что вы импульсы берете из космоса. Ваши концерты — для многих события. Вы даёте их как в последний раз.

    Эта глупость была в начале моей деятельности. А сейчас немножко расплачиваюсь за это здоровьем (опять смеётся). Мне казалось, нужно отдавать сочинению всю жизнь сполна. Сочинение – это же рождение ребёнка у автора.

— И дирижёр должен принять участие в родах?

      — Так должно быть, к этому надо стремиться. Нельзя всё время говорить: «А я так хочу». Дирижер - посредник, в данном случае. И Мравинский так работал.

Он был музыкантом…

Ростовский академический симфонический оркестр осиротел. После тяжёлой продолжительной болезни ушёл из жизни его художественный руководитель, народный артист России Равиль Мартынов. Более 10 лет он руководил оркестром.

Маэстро-интеллектуал обладал дивным качеством — убедительно слышать музыку и передавать сложнейшие нюансы партитур самых разнообразных композиторов. Наследник Е. Мравинского, он всегда искал в своём творчестве «дух» любого произведения. Однажды он сказал: «Я ничего не умею в этой жизни, кроме как быть музыкантом». Он и стоял за пультом до самого последнего дня — маэстро увезли в больницу из зала филармонии во время очередной репетиции. Ему исполнилось всего 58 лет.

Редакция «7C» выражает искренние соболезнования родственникам Равиля Мартынова, а также коллективу Ростовского академического симфонического оркестра.

ЭПОХА РАВИЛЯ МАРТЫНОВА

11 ноября в Ростовской филармонии состоялась церемония прощания с художественным руководителем Ростовского академического симфонического оркестра, народным артистом России, профессором и по-человечески просто дивным музыкантом — Равилем Мартыновым…

Вот уж никогда не думала, что случится писать о нём в прошедшем времени. Мы и познакомились-то не так давно: четыре года назад он дал мне первое интервью. И вот беда — его уже нет. Пересекаясь в жизни с массой талантливых, великолепных, великих людей, я каждый раз испытываю внутренний трепет от общения с ними. Народный артист России, маэстро Равиль Мартынов вызывал трепет особый — благоговейный, нежный, восторженный. Он был не обычным дирижёром, а музыкантом-интеллектуалом, мудрым, абсолютно точным «читателем» партитур.

Служил музыке, верный её солдат, всю жизнь с раннего детского возраста. Однако не хотел говорить о любви и преданности своей профессии журналистам, считая, что она самая туманная среди музыкантов, и все попытки эту тайну разгадать неизбежно обречены на фиаско. И всё-таки эта любовь — музыка, главная тема его жизни. Даже люди, имеющие к музыке лишь касательное отношение, не могли не слышать о нём, так как он — фигура заметная в мире российской культуры.

Напомню некоторые выдержки из его интервью «Седьмой столице». О начале творческой деятельности в Казанском симфоническом оркестре: «Всё моё достояние было — 200 килограммов нотных партитур... Я отчаянно работал. У меня уже тогда был такой репертуар, что мне легче сказать, что я не играл. 80-90 концертов по всей стране в год. Больше 30 сочинений я знал наизусть, многое учил впрок.

Тогда я понял главное: изучать надо вечно, всё равно каждый раз находишь что-то новое, чего раньше в партитуре не заметил. И ещё: нужно стремиться точно передать автора, но не себя. Только дилетанты могут говорить о себе. Партитура — как книга: каждый читает своё, но в авторском тексте. В этом и есть импровизация. Искусство всё может. Кто-то, возможно, увидит в произведении праздник, а другой, наоборот — трагедию».

Мартынов всегда и следовал такому своему убеждению. Обратите внимание — признание полное и безоговорочное пришло к нему сразу, с тех первых лет карьеры. Но самыми яркими годами он всё же считал время работы рядом с Мравинским: «Он совершил переворот в моём сознании, в моей судьбе. Сейчас уже можно говорить, прошло много времени: когда осуществляется желание, даже через много лет, кажется, что это дано свыше. Парадокс, но в 14 лет я первый раз увидел его за пультом, и у меня возникли к нему вопросы. Хотелось знать, как бы он на них ответил. Прошли годы. В 1982 году я получил ответы, будучи уже рядом с ним. Правда, к этому моменту я и сам отвечал на них, и хотелось услышать или подтверждение, или что-то другое. Я был страшно рад совпадению мнений, хотя многое он конкретизировал».

Завет великого маэстро — никогда не работать напоказ — стал артистическим и творческим кредо Мартынова. Никогда ничего нельзя и навязывать оркестру — проще быть убедительным в своих требованиях, что снимало на его репетициях моменты напряжённости. Когда о музыке начинали говорить преувеличенно, это его раздражало, он замечал, что это сильно вредит самой музыке. На концертах интерпретации его программ читались как авторский документ с элегантной сбалансированностью и прозрачностью. Никакой экзотики. Маэстро простым, почти аристократическим уважением открывал залу и общий массив звучания оркестра, и тонкую игру солирующих инструментов, и неожиданные сочетания тембров. А всё вместе откликалось причудливыми или точными гармониями в зависимости от стиля композитора.

Уже сказано: Мартынов много гастролировал и по стране, и за рубежом. В Петербурге у него был свой оркестр. Он преподавал в Петербургской консерватории, теперь уже его ученики разбросаны по всему миру. Чуть более 10 лет назад получил приглашение взять художественное руководство над Ростовским симфоническим оркестром, тогда ещё не академическим. Эту приставку наш оркестр получил при нём, после великолепных гастролей в Москве.

Собственно, этот десяток лет жизни Ростовского оркестра можно смело назвать «Эпохой Мартынова». Сколько музыкальных открытий было сделано! Какие дивные концерты были подарены публике! Как виртуозно звучал оркестр под его руководством! У него было много планов и на будущее. И когда он о них говорил в последнюю нашу встречу... Да что теперь вспоминать... Больно было на панихиде в филармонии слышать на сцене в пустом зале осиротевший оркестр, игравший только ему, своему любимому маэстро, преждевременно ушедшему навсегда...

ЧЕМОДАННАЯ ЖИЗНЬ РАВИЛЯ МАРТЫНОВА

Есть творческие люди, которые не любят повышенного общественного вни­мания к своей персоне и избегают вся­кой публичности. Они редко и неохотно дают интервью, в которых предпочитают говорить о творчестве, но не о себе. Таков и художественный руководитель Ростовского академического симфони­ческого оркестра, народный артист России Равиль Мартынов. Он много лет дирижирует нашим оркестром. Давно по­нятен масштаб его дарования, широта музыкального кругозора. Для слушателей Мартынов - артист, дарующий им мгно­венья высоких переживаний. Для них Мар­тынов - дирижер, которому подвластна вся многогранная стихия музыкального ис­кусства - от творений Бетховена и Мале­ра до современной музыки. Он предель­но точен в передаче духа и буквы любой партитуры. Стиль его дирижи­рования лаконичен, лишён всякой аф­фектации; подчеркнуто скупыми, «жёс­ткими» движениями он подчиняет сво­ей воле каждого оркестранта.

    Жизнь Мартынова сродни жизни лёт­чика - слишком много времени ему при­ходится проводить в воздухе. Десятки ты­сяч километров налетал он, переме­щаясь из одного города в другой, чтобы провести гастроли, репетиции, концерты - и опять в дорогу. В последние десять лет главная лётная линия в его жизни пролегает между Петербургом и Ростовом. Сейчас Ра­виль Мартынов в Ростове. Руково­димый им оркестр будет принимать участие в фестивале современной музыки, задуманном консерваторией. Сам маэстро продирижирует двумя концертами. С трудом найдя час вре­мени, Мартынов всё же согласился рассказать о себе поклонникам сво­его таланта:

      - Родился в Ленинграде. С семи лет был определён в хоровое учи­лище при Ленинградской капелле. Древнее заведение, ему больше 250 лет (раньше был хор певчих дьяков). В нём всегда жёсткий кон­курс. Когда я поступал, прослуши­вали 300 человек на 25 мест, за­кончили через 10 лет всего 9 му­зыкантов. Те, кто заканчивают, про­сто ничего другого не умеют, кроме как быть музыкантами. Я несчаст­ный человек, и я по сей день ни­чего не умею делать. Только вот музыка.

- Не грешите! Великое дело...

- Потом, естественно, Ленинградская консерватория - специальность «хормейстер». Дальше меня рекомендовали в аспирантуру. Но не захотелось заниматься специальностью, которая была известна мне с семи лет. И я совершил первый свой перелёт - в Москву, опять в кон­серваторию, на оперно-симфоническое отделение, сразу на третий курс. На ра­достях позвонил в Петербург и решил жениться. В личной жизни я достаточно суров и сам себе поставил условие, что женюсь, только если поступлю в консер­ваторию. Но после свадьбы моя семей­ная жизнь сложилась довольно странно: семь лет я жил отдельно от своей се­мьи. Сначала меня на год забрали в армию. Но консерваторию я закончил и, конечно, получил распределение не по своему усмотрению. Поскольку я тата­рин, по просьбе гениального дирижёра Натана Григорьевича Рахлина, руково­дившего Казанским симфоническим ор­кестром, меня направили в Казань. Ког­да-то самого Рахлина по партийной ли­нии буквально выслали в этот город и даже не позволяли работать в Москве. Я долго не подписывал распределение, пока Рахлин не сказал: «Ты приезжай, а когда приедешь - уезжай».

- И вы уехали?

- Не сразу. Прошло два года, пока я опять не поступил в Ленинградскую консерваторию в аспирантуру, но еще год работал в Казани. Мне два раза в горо­де давали квартиру, чтоб остался. Пер­вую я тут же отдал: в оркестре мучился хороший валторнист, у него была семья, ребенок, он преподавал в консерватории и жил в общежитии. А я хорошо знал законы: если кто-то «ввалится» в новую квартиру, его нельзя выгнать. В моей двухкомнатной была раскладушка, верев­ка через комнату с развешанными веща­ми и 200 кг. нотных партитур. Я ушел в гостиницу, а валторнист с семьей остал­ся. Через два месяца меня спросили, почему я живу в гостинице, и дали но­вую, уже обкомовскую, квартиру. Там была консьержка. Сторож впускал и вы­пускал сановитую публику. В этой квартире я сохранил прежнюю обстановку и буквально жил на чемоданах. Все мое достояние - те же килограммы партитур.

- Но время вы зря не теряли?

    - Нет, конечно. Я отчаянно работал. У меня уже тогда был такой репертуар, что мне легче сказать, чего я не играл. Дирижировал 80-90 концертов в год. Больше 30 сочинений я знал наизусть, многое учил впрок. Такой нагрузки у меня больше никогда не было. Тогда я понял главное: изучать произведения нужно вечно, все равно каждый раз находишь что-то новое, чего раньше в партитуре не заметил. И еще: нужно стремиться точно передать автора, но не себя. Только дилетанты могут говорить о себе. Партитура - как книга, каждый читает свое, но в авторском тек­сте. В этом и есть момент импровизации. Искусство все может. Кто то, воз­можно, увидит в произведении праздник, а другой, наоборот трагедию.

      - Итак, вы вернулись в Ленин­град. Закончили аспирантуру, стали профессором Ленинградской консерватории. Я знаю, вы близко знали Е.А. Мравинского, были рядом с ним, а последние годы жизни, проходили у него стажировку...

      - Это долгий рассказ. В силу независящих от меня причин я ждал стажировки шесть лет, после того как в 1976 году стал дипломантом международного конкурса дирижёров. Но самое возмутительное случилось, когда меня вызвали в институт повышения квалификации СССР и замминистра культуры СССР Кухарский (музыковед, между прочим) откровенно, цинично стал отговаривать: «Вы доцент. Зачем вам это нужно? Вы уже сами все умеете. Он же скоро умрёт». И т. д. Я упрямо отвечал: «Хочу пообщаться с последним из могикан. Никого другого не надо». Убедил. Вернулся в Ленинград. Мравинский будто прозорливо чи­тал мысли. Было впечатление, что он присутствовал при том разго­воре: «Что, отговаривал? Мне не дают покоя всю жизнь... Я могу и сам уйти, но как? Мы же живём в рабовладельческой стране». До конца его жизни я работал с оркестром маэстро, и у меня было много концертов в филармонии. После его смерти количество кон­цертов резко сократилось до од­ного в год. Но я зачинатель кон­цертов памяти именно в день его смерти, 19 декабря. Это право у меня не оспаривает никто.

      - А как вы попали в Ростов?

    - Случайно. По плану Союзконцерта я должен был дирижи­ровать и в Ростове. Объездил уже полстраны, а в город, официаль­но записанный в моих планах, не звали. Вдруг как-то вечером раз­дался телефонный звонок. Звонил С. Коган, с которым я не был знаком. Он пригласил меня на концерт. Позже я узнал, что у Ко­гана начались неприятности с ор­кестром, его вызвали в обком партии. В разговоре В. Чуб обро­нил фразу «Да, кстати, что это вы моего родственника не зовете в Ростов? Коган был потрясен. Дело в том, что с Чубом я был знаком задолго до того, как он стал начальником. Его двоюродная сестра - моя жена. Когда-то он учился в Ленинграде и жил в нашем доме, после того как его с мо­лодой женой выгнали из общежития. Итак, я дал концерт в Ростове. Вдруг оркестранты предложили мне взять на себя руководство оркестром. Я отка­зался. У меня уже был свой оркестр, обязательства перед ним. Мы только что вернулись из Японии. После долгих уговоров всё же заключили договор о том, что я буду совмещать руководство двумя оркестрами. Долго никто не знал, что я родственник Чуба. Оркестр не пользовался никакими особыми блага­ми. Я никогда и никого ни о чем не просил. Мы только кропотливо работа­ли, чтобы получился такой замечатель­ный коллектив. А где ещё в России найдется коллектив, в котором играют несколько профессоров консерватории?

    Я не могу в газете передать весь разговор с Равилем Мартыновым. Это лишь словесный эскиз, штрихо­вой набросок - портрет дирижера на­полняется красками, когда слушаешь его концерты.